Стыд
Шрифт:
Нынче самым шумным из дедов был Прохоров по прозвищу Кузьмич, первопроходец Сойки, в смене у которого начинал карьеру молодой технолог Эдик Агамалов. Маленький круглый Кузьмич сопел, потел, утирался несвежим платком и лез в любой рассказ с поправками и комментариями. Биография Прохорова содержала неясный пробел в три года, причем до и после пробела он занимал одну и ту же должность — главного инженера добывающего управления. Лузгин дождался очередного утиранья и вклинился с вопросом. Деды насупились, а Прохоров вдруг замахал платком, закашлялся, побагровел и рявкнул, что расскажет, тут нечего стыдиться, историю не перепишешь.
— Ну, значит, съезд. Как положено, — усмехнулся Прохоров, — взяли обязательства. Вроде выполнили. Генерал в Москву поехал. Там совещание, докладывает — все нормально. И тут встает товарищ из ЦК и говорит, что надо помочь Кубе, у них хреново с урожаем. А где взять деньги? Ясно: нефть продать. А где взять нефть? Как — где? В Сибири!
— Кузьмич развел руками, как конферансье. — Наш первый секретарь обкома заявляет: если партия скажет «Надо!..». В общем, вернулся Плеткин — плюс двенадцать миллионов к обязательствам. Я говорю: «Добыть-то мы добудем, но труба не резиновая. Где нефть хранить? Товарный парк столько не вместит, зальемся по уши». Ну, дали всем команду: бурить, качать и думать. А что думать? Проходит месяц — я к Плеткину. Зальемся, говорю, Степаныч! Он звонит в обком, там его кроют по матери. Я психанул и сам приказываю: перекрыть задвижки. — Прохоров разжал кулак и посмотрел на скомканный платок. — Двадцать восьмое декабря, звонит мне лично первый секретарь. Я говорю: «Залились по уши, все загазовано в парке, не дай бог, искра или что…». Ушел домой, а он через мою голову начальнику парка позвонил. В два часа ночи меня будят: пожар в товарном парке, взрыв, погибли люди…
— Искра, — подтвердил соседний дед.
— А хрен его знает! Ну, следствие… Прихожу на допрос как свидетель и вижу, что мне дело шьют! Я к генералу, говорю: «Посадят!». Тот говорит: «Ну, что ж, на этом жизнь не кончится». Я сначала ошалел, а потом понял: прав Степаныч. И хорошо, что он не бегал, не суетился, не звонил. Меня бы все равно посадили, кого-то же надо сажать, если трупы, а я бы надеялся, дурак. А так сразу успокоился и как-то… душой окреп, понимаешь.
— Зря ты следователю про секретаря сказал, — солидно произнес соседний дед. — Могли бы и не посадить, а так — конечно.
— Тогда бы посадили Агамалова. Начальником парка был он, — добавил Прохоров, увидев выражение лузгинского лица.
— Пришел я снова на допрос и назад уже не вышел. Обиделся сначала, что Плеткин на суде не появился, а потом понял: и правильно, нечего нервы друг другу мотать. Три года отсидел, день в день. Никуда не увезли — сидел здесь, в городе, в «четверке», это уже Плеткин постарался. Сам не пришел ни разу, а жене свидания давали. Я у начальника колонии был замом по производству. Не поверишь: у меня кабинет был больше, чем у него, и телефон стоял городской, вот так…
Прохоров утер слезы ладонью и убрал платок в карман.
— Простился с начальником, выпили с ним… Выхожу за ворота — Эдик стоит и машина. Привез к Степанычу, тот достал ключи от кабинета: иди, работай. Я к себе захожу — все как было, ничего не тронуто, даже цветы поливали…
— Не надо, Вася, успокойся… — Соседний дед погладил Кузьмича по рукаву.
— Да иди ты! — отдернул руку Прохоров и стал ровнять свои бумаги на столе. Сверху лежал снимок — цветной, парадный. Прохоров ткнул в него
— Вот, ордена потом вернули… Плеткин был прав: система, ее не переедешь. Я спокойно сидел, вроде бы в командировке.
— Ну, как я в Афгане, — сказал соседний дед. — Две буровые вышки, шесть балков и колючая проволока. За периметр выйдешь — зарежут. Тоже зона по-своему.
— Ну, ты не путай, это вещи разные.
— Можно вопрос? — Лузгин выключил диктофон. — Вот вы сами сказали: система. По сути дела, вас партия посадила.
— Мне партбилет вернули! — повысил голос Прохоров.
— Тем более. На вас давил обком…
— Всегда давил. Такая у него была задача.
— И вмешивался…
— Это — зря.
— И командовал вами…
— Я же сказал: это зря они делали. Мы в своем деле больше понимали.
— Но сели из-за них и вместо них.
— Ну…
— И остались коммунистом. Как это понимать прикажете?
— Я не за них сидел. — Кузьмич собрал бумаги стопочкой.
— За Агамалова?
— Он пацан еще был. Мне бы в его годы позвонил первый секретарь…
— Неправда, — возразил соседний дед, — ты его на хер бы послал!
— Ну, послать не послал… — усмехнулся явно польщенный Кузьмич. — Агамалов бы в зоне сломался, а я взрослый был мужик, я понимал: есть трупы — должен кто-то сесть, — такой порядок. Ты это все выбрось, писатель, этого в книгу не надо…
В коридоре пресс-службы Лузгина перехватила племянница Иванова.
— Спасибо вам, — зашептала она, озираясь. — Это поступок! Агамалов ненавидит Георгия Петровича, а вы не побоялись открыто к нему прийти. Вы молодец!
— При чем здесь я? — удивился Лузгин. — Меня направил сам Пацаев, его идея.
Девица ахнула:
— Он вас подставил, негодяй!
— Ты во всем виноват, — произнесла жена и положила трубку. Лузгин сидел у телефона, боясь поднять глаза на тестя. Старик вышагивал по кабинетному ковру, и там, у двери, где он разворачивался, снова и снова настырно скрипела паркетина.
Лузгин уже слышал от Вальки Ломакина, что ночью на приют был совершен омоновский налет. Охрану и начальство повязали, всех наркоманов разогнали по домам. Земнова брали на квартире, и он успел отзвониться Ломакину. Часть пациентов написали заявления, что их в приюте содержали принудительно, и прокуратура возбудила дело — незаконное лишение свободы, вымогательство, жестокое обращение (насчет последнего Лузгин был наслышан: ведро с водой, наручники и трудотерапия). Земнова утром отпустили под залог, расстарались адвокаты, после полудня в журналистском клубе была назначена его пресс-конференция. И черт бы с ними всеми, если б не одно: пропала Анечка Важенина.
Тамара с Катей обзвонили всех знакомых, две городские больницы и даже единственный морг. Милиция отказалась принимать заявление — слишком мало времени прошло, надо ждать трое суток. Иван Степанович лично говорил с милицейским начальником, тот советовал не суетиться и шутил на тему молодежных нравов. Лузгин придумал версию: вокзал, аэропорт! Жена обозвала его дураком: у Анечки нет документов, ей не дадут билет, — и добила, прибавив, что именно Лузгин во всем и виноват, его была идея.
— Надо идти к этому… Алику. — Старик по-армейски, большими пальцами, оправил вокруг пояса рубашку и поддернул брюки.