Суббота навсегда
Шрифт:
Мороженое на улице ели всегда (даже при температуре воздуха ниже той, что была в рефрижераторе). Но теперь с лотков торговали одними лишь половинками белых пол-литровых брикетов в картонках, которые тут же на месте надрывались, и содержимое их выедалось. Окаменевший вафельный стаканчик с вмерзшей в него бумажной нашлепкой официант мог подать вам в «Метрополе». Стаканчик стоял стоймя в металлической вазочке, это выглядело нелепо: как велосипед, мчащийся по автобану на крыше автомобиля, или даже как памятник вождю — в кузове грузовика.
На углу Невского и Садовой толпились люди. Не только Эйзенштейн не расстрелял их из пулемета — милиция, и та не трогала. Велась торговля.
Неопределенных лет женщина с набеленным горем лицом, что подчеркивало кроличий цвет ее глаз, во фланелевом халатике и войлочных шлепанцах, прижимая к груди котенка, решительно куда-то направлялась. Она машинально сжала в ладони пятисотенную, даже не взглянув на своего благодетеля. Возможно, ее гнало несчастье по имени безумие. Но может, происшедшее с ней и впрямь вопияло к небесам, отчего любая благотворительность воспринималась как должное.
Тут же духовой оркестр, в надежде разжалобить чьи-то сердца, играл «Прощание славянки», «Боже царя храни» и «Крокодила Гену».
Таким я увидел Петербург в первый год последнего десятилетия нынешнего века. Ничего, бывает и хуже. Главное, что простились, наконец, с голубыми мундирами.
— Пускай кипяток с хлебом, только б без них, — сказала жена моего профессора, балерина, сошедшая со сцены еще задолго до того, как на Театральной площади стали появляться женщины в шубах, перетянутых в талии тонким кожаным ремешком.
Я пришел к ним с букетом серых роз. Они жили в мансарде огромного — размером и цветом с мой букет — доходного дома-монстра на Крюковом канале; за углом квартира Бенуа, напротив театр, наискосок консерватория. Жили среди антикварной мебели, которая смотрелась на этом чердаке, как, собственно, и должна смотреться выставленная на чердак мебель. («…А это венецианский секретер семнадцатого века из Юсуповского дворца. В нем мог храниться яд для Распутина…»)
— М—л М—ч! — кинулся я к профессору. Он был полным тезкой Зощенко и этой фигой, торжественно выставленной напоказ, вероятно, гордился во время оно. Дупель имени-отчества — зощенковский, набоковский, маяковский, башмачкинский, прокофьевский, шостаковичевский, соллертинский — мне всегда напоминал о моем гетто. Сыновья-батьковичи — это там, за стеной.
Представим себе Чемберлена профессором скрипки в Ленинградской ордена Ленина государственной консерватории имени Римского-Корсакова. Каков он со скрипкой — нетрудно догадаться. Зато осанист, речью же, манерами, да еще на фоне коллег-клезмеров, действительно Чемберлен — недаром злые языки говаривали, что остался в блокадном Ленинграде дожидаться немцев (но не дождавшись, по весне, ладожскими лужами уехал в Ташкенцию). Какую цену ему пришлось заплатить за право выглядеть «не по-нашему», собирать антиквариат на своем чердаке, утешаться Прустом (говоря «Франк» — на Форе),[142] любимым цветом называть нежно-зеленый, никогда не выходить к гостям в пантуфлях и никому не предлагать в них переобуться, произносить «нюдист», «диминюэндо», «Киркегард» и — профессионально не соответствовать занимаемой должности (предатель-ученик!)? Боюсь, цена этого была достаточно высока. А уж как ненавидят тех, кому платят, можно предположить…
— Пускай хлеб с кипятком — только б без них!
Я подошел к М—лу М—чу, тот медленно поднял руку, провел пальцами по моему лицу и спросил у жены — нечленораздельно, голосом совершенно утробным:
— Как он выглядит?
Я хотел было радостно сказать, что такой же, что не изменился, но бывшая балерина меня опередила:
— Пополнел.
М—л М—ч сидел, низко опустив голову, в темных очках, одетый к моему приходу в костюм.
— Знаешь, он принес такие чудесные розы, — и какой-то булькающий звук в ответ.
Я — человек с тысячью лиц, из коих — ни одного своего. Поэтому, в отличие от других, гляжу на божество страданий, не щурясь. Безразличие, выдающее себя за доброту, не гнушается никаким зрелищем. Впечатлительность же моя — накладные реснички. Так что не верьте ни одному моему слову — когда это слова сочувствия. Я искренен, лишь утверждая, что не держу зла на своих врагов. И вот почему: можно ненавидеть робота, хотя это и глупо, но заставить робота ненавидеть себя черта с два кому удастся. Робот! Робот! Робот! Сами судите: в лучезарнейшем расположении духа вышел я от ослепшего паралитика, в которого за двадцать лет превратился М—л М—ч. Сняв одну маску, маска надела другую.
А может, это защитная реакция? Кто расположен к автору, поспешит согласиться, остальные… они не дочитают до этого места, скажут: пустомеля.
Есть в Петербурге две площади высококультурного значения: это Михайловская, где расположены Филармония, Малый оперный и Русский музей, и это Театральная, над которой мы топографически надругались: так Крюков канал параллелен Никольской улице («дому Бенуа, что у Николы Морского»), а грандиозный дом с атлантами, откуда я вышел на набережную по исполнении в общем-то тягостного долга, стоял в одну линию с Мариинским, с тою его стороной, которой он был в опасной близости к воде — и, по-моему, когда-нибудь в нее свалится. Не страшно.
Пройдя каналом до Офицерской, практически даже не переименованной,[143] сверни по ней налево, и в первой же отходящей вправо улочке будет твоя aima mater, Цецилиеншуле — которую ты как не любил, так при своей нелюбви и остался. Пускай даже «alma mater» в твоих устах с полным правом могло относиться к одной из учительниц; пускай даже «Цецилиеншуле» — это не только по аналогии с Академией св. Цецилии, но и в память о Циле, много лет проработавшей там в нотной библиотеке, — о моей тете Циле, павшей от рук врагов Израиля… Нет! Не люблю и никогда не полюбил бы, поскольку хорошо знаю холопскую душу этой школы: ее идеал — крепостные артисты. Десятилетиями школа вынашивала их и рожала «на колени консерватории» — для чего и создавалась в тридцатые годы.
Тем не менее я направился туда… Муза — мне была нужна она.
— Здравствуйте, Муза Михайловна.
Нет, она меня узнала! Да и я бы ее узнал. Я помнил еще ее бывшего мужа Стасика — аксеновского ровесника с рваной губой. Муза работала вместе с Цилей, только в Книжном отделе.
В школе особых перемен как-то не замечалось. Ну да, пообшарпалась — и в сравнении с тою, какой жила в моей памяти, трансформированная иной многолетней реальностью (Лесков называл это фантазией воспоминаний), и просто в сравнении с тою, какой была. Входная дверь покорежилась, но сохранилась — а не то, что видишь семо и овамо: сплошь калитки из некрашеных досок. В вестибюле меня приветствовал извечный запах уборной, прямо против которой стояла все та же гипсовая башка. И все так же разнообразило букет соседство столовой. Я заглянул в нее — на случай, если Муза обедает. В учительском уголке склонились над тарелками неведомые мне женщины, за стойкой стояла буфетчица с незнакомым лицом; зато выбор холодных закусок по-прежнему включал в себя «детское плечико в томате» (рыбу под маринадом).