Субботней халы аромат
Шрифт:
– Что вы, что вы, уже час ночи!
Чуть-чуть приподняв голос, можно было всегда узнать друг у друга который час, какое сегодня число или день и можно ли одолжить стаканчик сахара.
Поперёк первой комнаты родители поставили наш старенький буфет, на задней стенке которого разместилась вешалка для верхней одежды и полка для обуви под ней на полу. Под мудрым Папиным руководством мы сцарапали стеклом тонкий верхний деревянный слой, после чего Папа покрыл его свежим лаком. Получилось совсем неплохо.
Рядом в углу стояла каменная стационарная печь, покрытая чугунной плитой. Она была предназначена для обогрева всех трёх наших комнат зимой, для чего каждую осень Папа организовывал завоз кучи
При обмене квартиры нам достался в наследство огромный, громоздкий, резной работы буфет с тяжеленным гранитным прилавком, стоящий во второй, средней комнате. Жильцы, уехавшие в Баку, не смогли забрать его с собой, и мы должны были согласиться на его постоянное непобедимое присутствие в нашем доме. Он был гордо красив музейным изяществом на фоне нашей скромненькой мебели и полон загадок для нас, детей.
Наш балкон, выходящий на перекрёсток пяти улиц, был завален обломками аналогичного балкона этажом выше, разбитого больше 10-ти лет назад во время войны. По обе стороны балконных дверей родители разместили два важных, традиционных в те времена, портрета. С одной стороны – строгий Ленин, без малейшей улыбки на официально выглядевшем лице. А с другой – Сталин с не менее официально висящими чёрными усами. Под их пристальным неусыпным оком потекли наши долгие, затейливые будни через детство к юности по бугристой дороге к светлому будущему, обещанному нашими вождями советскому народу.
Валя Фридман
Бегать по улицам, ходить по друзьям мне было некогда, так как училась я в двух школах: общеобразовательной и музыкальной. Это означало, что я всегда была очень занята. Кроме того, что каждый день после школы надо было выполнять обычные домашние задания, надо было пять раз в неделю посещать уроки в музыкальной школе. Из них два урока по игре на фортепиано, и по одному уроку сольфеджио, музыкальной литературе и хору. Каждый день, как минимум час, я должна была играть дома на пианино, готовясь к очередным академическим концертам, за которые ставились оценки, и выполнять задания по всем музыкально-теоретическим предметам.
Лишь однажды я была в кино с Людой Мосиной, девочкой из моего класса и несколько раз была дома у Вали Фридман, визит к которой произвёл на меня весьма странное тяжёлое впечатление.
Валя была серьёзной малоулыбчивой девочкой. Глядя на неё, мне всегда хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Мне казалось, что ей это было очень нужно. Училась она хорошо, никогда никого не обижала, была приветливой, но непонятно закрытой.
Не знаю почему, выбрав именно меня из всех одноклассниц, Валя однажды пригласила меня к себе домой. После школы мы обе зашли ко мне домой спросить маминого разрешения (обычно Мама координировала моё время). Вообще, без такого разрешения я никуда и никогда не уходила.
Валя жила недалеко, на Матросском Спуске, ведущем на знаменитую Пересыпь. Спуск этот был довольно крутым и, войдя в дом вроде бы в подвальный вход, мы очутились в Валиной квартире, находящейся на втором этаже. Это было интересно. Не помню, были ли у Вали друзья в нашем классе, но как казалось, она была очень обособленной от других детей. Когда-то они жили в центре Одессы, недавно перебрались в этот заброшенный переулок, и тогда-то Валя пришла к нам в школу.
Нас приветливо встретила бабушка Вали, такая же смугленькая, как и внучка, с такими же тёмными глазами и седеющими кудряшками. Я всегда была светленькая, с прямыми простыми косичками, и тайно завидовала всем кудрявым девочкам. У Вали была копна каштановых, пушистых, колечками кудрявых волос на зависть всем простоволосым девочкам, таким как я.
Жили Фридманы в небольшой однокомнатной квартире с очень маленькой прихожей, завешанной тяжёлой занавеской вместо двери. Такая же занавеска закрывала и единственное в комнате окно. Конечно же, это была коммунальная квартира с забитыми чем-то коридорами, кухней и общим туалетом за тридевять земель, с миллионом выключателей, лампочек и звонков.
Казалось очень странным, что среди белого дня они жили при электрическом свете, но, когда я украдкой заглянула за занавеску на окне, я увидела мусорную свалку разбитого, очевидно в годы войны, дома. Стены со следами пулемётных очередей всё ещё стояли, но весь безглазый скелет дома выглядел страшно. К такому пейзажу из единственного окна маленького грустного жилища привыкнуть было невозможно. Наверное, поэтому окно и было занавешено.
Мы с Валей рассматривали её книжки с картинками и вместе сели за уроки. Пришла с работы Валина мама, тоже смугленькая, темноглазая, с копной каштановых ассирийских кудрей колечками. Она чем-то была взволнована и тревожно шепталась о чём-то с бабушкой за занавеской в прихожей. Всё было окрашено в нерадостные и непонятные тона. Какая-то беда была у них в доме. Никто, разумеется, не посвящал меня в происходящее. Скорее, видя их лица, слыша тревожный шёпот, глядя на притухшую Валю, я почувствовала присутствие этой беды.
Я приходила к Вале ещё несколько раз, и она мне как-то сказала, что её дедушка и папа были арестованы. Что-то случилось у них на работе. А дедушка был очень болен, и что мама и бабушка очень за них переживают. Валя слышала, как мама плачет по ночам. Я тогда ещё не понимала, что впервые вступила в еврейский дом, в котором была беда, где страдали люди и их невинные дети. Что у них, оказывается, особое положение, и что-то очень необычное таилось в их судьбах.
Мне было абсолютно непонятно, как можно быть арестованным в нашей стране, залитой счастьем и солнцем, как мне казалось. Я спрашивала Маму, но она не смогла мне это объяснить. Многое о своей стране не знали и не понимали даже взрослые.
Моё ничем не омрачённое сознание благополучно живущего ребёнка пока не впускало в себя тяжелые, мрачные, как занавески в Валином жилище, факты жизни. Я с удивлением, с широко открытыми глазами, смотрела на мир, многого не понимая.
Глава 3. Галка, Рабинович-русская
Галка жила рядом, на одной с нами лестничной площадке. Её семья жила в единственной, правда, большой и светлой комнате с балконом на улицу. Одной из четырёх стен комната Рабиновичей прилегала к нашей спальне. И, когда в зимние холодные дни Рабиновичи топили свою печь, мы, дети, любили сидеть на сундуке в нашей спальне, где было тепло и уютно от их печки. Мы болтали, смеялись, играли в доктора и в дочки-матери, как и сотни других детей нашего возраста. Мне было лет девять-десять, Наташе и Тане (Галкиной сестричке) – четыре-пять, а Гале – лет семь-восемь. С возрастом, став старше, мы перешли на настольные игры. Телевизоров тогда ещё не было, и мы, дети, умели развлекать себя общими усилиями нашего маленького коллектива. Бежали наши детские годы, и время, вложенное в общение друг с другом, было для всех нас по-своему незабываемым.