Свет дьявола
Шрифт:
«Он из разряда преданий, рифмуется с культом плодородия, боязнью приведений и заговорами против нечисти, – скажут скептики. – Язычество питается эротическими соками, фаллическими видениями. Отсюда вечные распри с сексом у поклонников мирового монотеизма».
Однако в обычной стране лишь повешенный отвечает абхазским стандартам, связывающим воедино концы и начала параллельных миров. В самой же Абхазии, живущей на земном месте Бога, повешенные – не исключение: новопреставленный мертвец лежит в гробу со стоящим членом. Он обладает стойкой эрекцией, которая не отпускает его, превращая в неугомонного духа. Тогда, по обычаю, в семье зовут вдову:
– Жена, успокой покойника!
Зареванная женщина, задрав черные юбки, с опаской карабкается на мертвого мужа и занимается с ним любовью, пока он не кончит. Семя мертвеца способно оплодотворить вдову, а, освободившись от посмертной
Выслушав этот рассказ, я успокоился: Абхазия непобедима.
Ананас-экспресс
Старая мудрость Европы гласит: душа по природе своей – христианка. Я бы добавил: путешественница. В каждом путешествии есть буйство реинкарнации. Мы лезем на стену, а думаем: мы путешествуем.
С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились у меня с ананасом. На семейном столе ананас – значит праздник. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас – ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них, скорее, я выглядел невидалью.
Первый крик новорожденного – не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало мой маршрут, взяло на себя хлопоты по проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? Есть только грубые наметки ответов. Тайна пути не обещает свободы передвижения.
В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это как ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двух-звездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя: ведь чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я провожу тот же эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.
Книги тоже шли в печку воображения. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково волновали сказочная возможность прокатиться на мотоцикле и судьба брата Иванушки, превратившегося в козленочка – книги я воспринимал, как путешествия. В голове застревали экзотические названия. «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» – Меня интриговало не столкновение мистера Твистера с советской действительностью, а его чикагское местожительство. В Чикаго я позже приехал как на родину мистера Твистера.
Турист убог и высокопарен в своем желании приобщиться к магии имени. Не быть в Париже – показатель социальной ущербности. Но побывать там – значит вынести свои приговоры:
– Ничего особенного!
– Я не ожидал, что здесь так хорошо!
Восторженная душа придет в экстаз и от уличного писсуара.
Еще не открыв Жюля Верна, я созрел как внутренний путешественник, каким и был сам Жюль Верн. Но затем я тронулся в путь, а он остался дома. Из внутреннего мира можно извлечь любую фантазию. Но столкновение с внешними мирами не менее креативно. Можно представить себе море, ни разу его не увидев, но переживание первой встречи с морем рождает вереницу ассоциаций, которая превратит вас не только в пловца, но и в любовника. Я знаю людей, которые, живя рядом с морем, не видят в нем ничего, кроме «большой лужи», но тупость восприятия наказуема даже как форма наигрыша. Сопротивление красоте, равно как и неспособность ее воспринимать, порождает душевное бессилие.
Мне повезло. Мне не нужно было учиться путешествовать, обеспечивая себя мотивацией. Она заложена во мне вместе с творческим даром. Один и тот же пакет божественных предложений. Но я не раз наблюдал, как люди, скептически относившиеся к путешествиям, начинают втягиваться в это занятие и не могут от него отказаться. В любом случае, первое путешествие нужно переварить – оно не должно быть чрезмерно насыщенным. Люди боятся обнаружить свою беспомощность. Первое путешествие лучше всего совместить со знакомой страстью или слабостью. Я ничего не имею против путешествия до первого ресторана или состоящего из того, что в Японии называют «лестницей»: от одной барной стойки к другой. Гастрономический туризм не нуждается в оправданиях. Есть стойкий закон путешествий: в Италии не пить французских вин; во Франции сторониться пиццы. Вино и кухня – привилегия гения места. Плевать на спор между музейным интеллектуализмом и легкомысленной витальностью. Кто убежден, что Флоренция или Мадрид дороги нам музеями, не ошибется, если вернется домой с ощущением города, а не музейной дурноты. Париж открылся моей молодой жене не через Мону Лизу, а через городской каток на площади Мэрии. Катание на искусственном льду вместе с возбужденными от ледяных опытов парижанами оказалось убедительным доводом в пользу Парижа.
Мне повезло дважды. Я не только хотел, но и мог: «железный занавес» был для меня, в отличие от большинства соотечественников, прозрачным. Благодаря отцу-дипломату я оказался в том самом Париже, когда мне было восемь лет. Запрет на путешествия вне страны – одно из самых больших преступлений советской власти. Боязнь мира как враждебного пространства до сих пор ощущается в поведении и мыслях многих русских людей. Впрочем, любое консервативное сознание националистического толка болезненно относится к заграничным путешествиям. Мне трудно представить не только Гитлера, праздно гуляющего по Манхэттену, но и Элвиса Пресли в Третьяковской галерее. Путешествие – разгерметизация национальной души. Родине положено быть самодостаточной. В метафизическом измерении любое заграничное путешествие – измена родине, точно так же как заинтересованный взгляд на чужую жену можно счесть попыткой измены. Не важно, удачна ли попытка: сравнение уже подразумевает релитивизацию ценностей и сомнение.
Мы выехали в августе 1955 года с Киевского вокзала в Прагу в мягком спальном вагоне. Тогда еще не было прямого сообщения с Парижем. Проводник принес маме, папе и мне три стакана чая в мельхиоровых подстаканниках. Окно в купе было прикрыто белыми занавесками МПС. Я выбежал в узкий коридор с ковровой дорожкой, схватился за узкий поручень и прилип к окну. Окно превратилось в экран. Короче, я поехал.
С тех пор я видел много подобных фильмов, разного формата, разной скорости превращений. С борта теплохода на Рейне природа выглядит овальной. Другое дело – нестись на «лендровере» по твердому, как подбородок, покрытию Сахары и вдруг утонуть в черном, как грифель, песке. С палубы частной яхты на подходе к Капри хорошо смотрятся перекрещивающиеся в небе радуги, напоминающие логотип «Макдоналдса». Из иллюминатора самолета китайской юго-западной авиалинии, чьи стюардессы похожи на фарфоровых куколок с тонкими бровками, я увидел Эверест в венчике белых роз, в которые сложились облака. Из путешествия, как с охоты, возвращаешься с преувеличениями. А вертолет? Я залетел в вибрирующем трюме в закрытое для иностранцев азиатское королевство в королевстве, и ничего – остался жив. В седле лошади, пылящей рысью по бесконечным мексиканским пляжам, я чувствовал себя конквистадором.
Найдено слово из Гумилева. Начав с невинных забав, путешественник мечтает завоевать мир. Он «метит» глазом покоренное пространство, как животное – свою территорию. Посредством сравнения обретает способность суждения. Первоначально я одомашниваю мир, вводя в него свои законы и удивляясь несоответствиям. Но аналогии имеют свой предел. Они нужны как мост, а не как вывод. Я коллекционирую не сходство, а непохожесть.
Хотите узнать человека – возьмите его с собой в путешествие. Свадебное путешествие полно угроз, если оно не отрепетировано предшествующими поездками. Чем отличается турист (в этом слове есть мерзкий привкус грехопадения) от путешественника? Доверием к платным услугам цивилизации? – Дело не в способе поездки, а в личностной реализации. В шумной группе или один, почему я часами хожу по итальянским городам, словно я там что-то потерял? Неужели мне нужен мазохизм собственного признания, что я упустил какие-то возможности? Туризм – как профанация паломничества – предельный эгоизм. Идеал туризма – совместить красоту, чудо, наслаждение и сфотографировать этот памятник на память. Из этих трех компонентов – самый загадочный, как ни странно, не чудо, а красота.