Свет дьявола
Шрифт:
– Представление продолжается! – Она превратила ленту в красную вьющуюся змею.
Она хорошо смотрелась на фоне окна. Как фотография в рамке. Где-то вдали за ней виднелся храм-новодел, подсвеченный прожекторами. Я зааплодировал. Внезапно раздался звонок. Я взял трубку.
– Bring me her! Your time is finished! – заорал мне в ухо корабельный кок.
– Five minutes! Please!
– Now!
– O.K. Fuck you!
– Тебя зовут, – сказал я.
– Повесь трубку. Какой ты хочешь совет?
– Как мне быть дальше?
– Мальчик! – сказала мне Лан. – Следи за моими движениями!
Она ловко распахнула обе створки окна. В комнату толкнулся теплый ветер. Обеими руками она поймала ногу над головой и, прыгая, стала кружиться на подоконнике. Остановилась. Оперлась на подоконник ногами и, подняв руки с красной лентой, оттолкнулась и полетела вниз.
Я рванулся к окну – в этот момент двое стальных
Святые места
В загородном доме на высоком берегу с видом на реку я ел куриный суп с домашней лапшой. Это был когда-то дом отдыха для министров и прочей номенклатуры, куда приезжали отдыхать и мои родители, радостно подтверждая на балконе номера-люкс в полосатых шезлонгах свой высокий жизненный статус. Я никогда не видел мою маму такой веселой и спокойной, как здесь. Стильный конструктивистский дом в виде корабля. Здесь были чудесная библиотека с дореволюционными журналами вроде «Нивы», свезенными, видимо, из разоренных соседних усадеб; большой биллиардный зал; зимний теннисный корт со шведскими стенками по бокам… Советская роскошь со временем полиняла, жизнь пролетела, резко меняясь, критерии сдвинулись, корабль зачах, но кормили по-прежнему вкусно, а медсестры и подавальщицы еще помнили моих родителей, что было для меня важнее пропавшей роскоши. Это было мое детское место, место радости семейного общения, и я выбрал именно его, чтобы погулять на природе, вплоть до нарышкинского барокко церкви в деревне Уборы.
В столовой уже никого не было, я ел обед один на фоне старой пальмы, зимних пейзажей и светлых занавесок. И вдруг задумался с ложкой в руке, глядя в тарелку на вкусную, желтоватую от яйца лапшу. Вернее, даже не задумался, а встрепенулся: будет ли в бессмертии домашняя лапша? И если нет, то жаль, конечно. Какой же рай без лапши?
А ты еще заслужи этот рай, даже если в нем не будет лапши… Тогда мне захотелось сделать то, что никому не рекомендуется: остановить мгновение вместе с куриным бульоном и так посидеть, никуда не мчась. Но мысль, всполошенная тоской, двигалась сама по себе, пока не уперлась в Догон.
Догон – край пигмеев, в Западной Африке. Я шел пешком по южной оконечности Сахары вместе с местным проводником и спросил его, что значит для догонов святое место. Он палкой нарисовал на песке круг, положил в его центр три камня, добавил сухие кости, должно быть, шакала, валявшиеся неподалеку, и, выйдя из круга, стряхивая с ладоней песок, сказал, что вот оно – святое место. В моей тарелке плавали: кусок курицы, мелко нарезанная морковка, которую я, впрочем, не люблю, все та же лапша. Я стал осознавать, что тарелка невольно превратилась для меня в святое место, связав верх и низ.
В святых местах на меня нападают сомнение и хандра. Я принимаю и отталкиваю священные катакомбы. Мне дурно от мощей, свечей и веры в предков. Слетать бы на остров Пасхи, но стану ли я поклонником ярко выраженного примитивизма? Мне некуда засунуть разум: как кости шакала, куриные жертвоприношения Индии, разукрашенные лица, разноцветные флажки на гималайском ветру способны умилить Творца, настроить его к диалогу и произвести чудеса? Сотни паломников, пылящих по дороге к ступе, вокруг которой прыгают обезьяны, или к гроту в Лурде, где висят прибитые к скале костыли исцелившихся людей, поверивших в пришествие Мадонны во Францию, беспокоят меня своим иступленным фанатизмом. В ритуале мне видится, скорее, театр, чем священнодействие, меня коробит от символов, но в то же время в самом дурацком танце на дискотеке мне видится земной путь человека. Неужели этот путь так неприхотлив? Неужели примитивизм и есть крик голой души, а все остальное – лишь декорации, разнообразие, утехи? Неужели там, наверху, нас ждет Бог в простой холщевой рубахе, считающий, как и Ленин, стихи футуристов пустой заумью? Тогда моя лапша и кости шакала уместнее экзистенциальных спекуляций, а религия прямого действия – вуду – через камлания колдунов ведет нас решительно к истине. Но светская мысль о том, что колдун притворяется, валяет дурака, неуместна в африканской деревне. И я вдруг вспомнил, как однажды в Финляндии на поэтическом семинаре возле озера поэты разных стран брали штурмом заявленную как главное блюдо встречи тему святости, и ничего у них из этого не получилось.
Какой же, в самом деле, рай без лапши?
Разведчики дикой крови
Маленькая беременная женщина, чем-то напомнившая мне умершую при родах жену Андрея Болконского, собрала русскую группу, человек двенадцать, возле яблок Сезанна. Светловолосая американка улыбнулась нам чистосердечной заученной улыбкой, призванной, по крайней мере, сохранить к ней внимание до конца экскурсии, представилась и бросилась в черную воду неведения. Единственно, что она знала: перед ней ударная VIP-группа, которая, по соглашению с дирекцией, пришла в Музей современного искусства в неурочный час, до открытия. Это значит, что степень близости людей и картин будет максимальной. Это значит: будет праздник, о котором трудно даже мечтать. Настоящий праздник в Нью-Йорке. Кроме охранников цвета горького шоколада, в залах никого не было. Но насколько этим людям нужно переживание интимной связи с явно несъедобными яблоками Сезанна, из которых получился мармелад мирового авангарда? Самое определенное, что можно было сказать об участниках культурного заплыва – они были сыты. Прежде чем приехать в музей, они съели на завтрак огромные цветные омлеты с помидорами, грибами и ветчиной в своем дорогом отеле и находились в добродушном настроении. Маленькая беременная женщина попробовала их на зуб. Она объявила, что Поль Сезанн – французский художник второй половины XIX века; информация была воспринята с пониманием. Это ее несколько приободрило. Перед ней стояли холеные люди вполне молодого возраста. От них пахло если не богатством, то спокойной уверенностью в себе. Этот запах их объединял. Впрочем, их объединяли и другие запахи. Это были коллекционеры запахов – вкусной еды, новомодных парфюмов, лосьонов, лошадей, автомобилей, разнообразных напитков. Собственно, за запахом и вкусом напитка они в Нью-Йорк и приехали: на мировую премьеру двадцатипятилетнего виски – запуск дорогого продукта, который должен покорить мир.
Маленькая беременная женщина постепенно наглела. Она поверила в русских и, отбросив культурные костыли, необходимые для техасских миллионеров, набирала терминологические обороты. Группа ринулась на взятие бастионов кубизма и абстракционизма. Однако по дороге к победе группа стала разваливаться на куски. Если многометровые кувшинки Клода Моне, которые при большом скоплении народа нельзя рассмотреть, были восприняты одобрительно, то «Авиньонские девицы» Пикассо, оказавшись обыкновенными барселонскими проститутками, вызвали противоречивые мнения. Разве можно так уродовать женщин? Сальвадор Дали убедил, скорее, своим именем, нежели сюжетами. В великой битве Пикассо и Дали, с точки зрения русской бригады, явно побеждал не лупоглазый новатор, записавшийся в коммунистическую партию, а предательский душеприказчик Лорки, поющий гимн тюрьме – вместилищу свободы. Они оба были эротоманами – эти испанские конкуренты. Но у Пикассо эротика – похоть грубого здорового духа, а в видениях Дали – далеко ползущая перверсия, вызывающая сладость, судорогу, дорогостоящее отвращение.
Маленькая беременная женщина закончила экскурсию на патриотической ноте – в американском зале. Но про американских абстракционистов, вроде Поллака, некоторые женщины из русской группы сказали то, за что бы их полюбил Хрущев: мы могли бы нарисовать лучше. Маленькая беременная женщина не спорила и даже складками губ не выразила презрения: она привыкла ко всему. Группа поспешила на обед в ресторан.
Красавица
По дороге в ресторан я позвонил Аньке. Автоответчик сообщил мне, что номер изменился, и продиктовал новые цифры. Когда в сорок семь лет бывшая москвичка, красавица Анька, получила американский паспорт, она не поверила своим глазам. Перепутав семерку с единицей, американские власти омолодили ее на шесть лет. Она прыгала от счастья. Теперь, когда я прилетел в Нью-Йорк, она не стала со мной встречаться, сославшись на хандру и недомогание.
– Для меня это высшая мера наказания, – сказала Анька по телефону, – жить в Америке.
Она начала нью-йоркскую жизнь с того, что вселилась с мужем в фешенебельный дом на Бродвее, соединив две квартиры. Она летала с ним, знаменитым пианистом, по всему миру первым классом, они общались с высшим обществом, ее шкафы трещали от шуб. Она ни разу не надела дважды одни и те же туфли. Затем они развелись: она перебралась в квартиру попроще, но все-таки в престижном квартале, неподалеку от Центрального парка. В результате неудачных денежных спекуляций и загадочного ограбления она оказалась без средств к существованию. Второй раз выйти замуж не удалось. Старые богачи, гениальные теноры, вашингтонские политики слетались на ее красоту, клевали, когтили и разлетались. Несмотря на светские связи, работать она не смогла или не захотела. Она еще раз переехала, ближе к Гарлему. Здесь и родилась мысль о высшей мере наказания.