Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Тут, в августе 1951 года, в мою жизнь вошло «музыкальное про­исшествие», рассказ о котором заставляет вернуться несколько вспять.

Принимая наш этап в апреле 1950 года, начальник лагпункта 037 майор Горбань выстроил нас в бараке и хмуро сказал:

— Надеяться вам не на что. Американцы здесь не будут.

После этих глубокомысленных слов он сменил холодные сибир­ские небеса на солнечное небо Тбилиси, а начальником стал оперупол­номоченный Мишин.

Старший лейтенант Михаил Андреевич Мишин был болезненно труслив и жесток. По вступлении в новую должность он велел унич­тожить в зоне всю траву и залить опустошенные места асфальтом, ибо ему казалось, что даже в низкорослой траве может спрятаться терро­рист, задумавший его убить. Однажды он посетил контору, и по воз­гласу «внимание!» все работавшие в ней арестанты

встали, как это полагалось делать при появлении лиц начальствующего состава.

Как раз у меня в это время оказался выдвинутым ящик стола, где я искал какую-то служебную бумагу. Чтобы подняться, ящик при­шлось задвинуть, и это испугало Мишина. Решив, что я что-то прячу, он приказал мне отойти от стола и самолично произвел обыск в его недрах. Не найдя ничего подозрительного, он облегченно вздохнул и вскоре ушел.

Мишин командовал Особым Тридцать Седьмым лагпунктом четы­ре года, и так как это происходило на моих глазах, его злодеяния запом­нились отчетливо. Краснолицый, широкоскулый, с маленькими бес­цветными глазами — о людях с такой внешностью в народе говорят «не мужик и не баба, а скорей всего жаба» — он постоянно расхаживал по зоне, выискивая «нарушителя», и суд его бывал скор и беспощаден: по­

Человек А-499

195

садить в подземный карцер, на голодный паек, спустя несколько суток отправить на самые тяжелые работы. Кроме самого Мишина расправы по своему личному усмотрению совершали надзиратели Битадзе, Вол­ков, Гудков, Датвиашвили, Кахалашвили, Коншин, Садыров, Фролов. Разве можно забыть изможденного Кубилюса, которого водили на ра­боту в наручниках, с овчаркой? Или несчастного больного корейца, доведенного до сумасшествия тем, что его почти беспрерывно бросали в подземный карцер за «отказ от работы»? Или мученика Гейне? Ему за­ломили руки назад, сковали их наручниками; потом его свалили на спи­ну и становились на живот, чтобы наручники впивались в тело, причи­няли наибольшие страдания. Надругательства, ужас и сама смерть еже­дневно ходили за каждым из обитателей мишинского застенка, готовые обрушиться на них при малейшем неосторожном шаге. Полуголодный рабочий Казикайтис выкопал в тайге какой-то корнеплод, похожий на съедобную саранку, откусил, проглотил пару кусочков, тут же почернел и умер. Рабочий Валескалн, выведенный в ночную смену на шпалозавод, убирая опилки из-под циркульной пилы, нечаянно разогнулся, и в тот же миг шедшая на полных оборотах громадная пила врезалась ему в мозг, смерть была мгновенной. Я долго был уборщиком опилок и знаю, как опасна эта работа; поскольку ее выполняют заключенные, смерто­носные зубцы стального круга не огорожены. За Валескалном список жертв Особого Тридцать Седьмого продолжают Накаи с Дальнего Вос­тока и некий сын Прибалтики с позабывшейся фамилией— первого охранник ранил, второго убил, и другие, другие... В это самое время страж милосердия — начальник санчасти старший лейтенант Гузь, по­ручив заключенному врачу Тулупову освобождать от работы по болезни не больше двух процентов списочного состава, спокойно читал на амбу­латорном приеме развлекавшие его книжки; вопли больных, оставших­ся за процентной чертой, оставляли его равнодушным. Еще один чело­веколюбец, инспектор «культурно-воспитательной части» лейтенант Зенин, в своих нравоучениях призывал к строгому выполнению требо­ваний начальства, ибо это как раз и служит исправлению заблудших.

В такой обстановке и посетило меня «музыкальное происшест­вие». Началом явилось прибытие очередного этапа. Ко мне обратились новоприбывшие скрипач Дулькин, представившийся аспирантом алма-атинской консерватории, и баянист Иванов, сын православного священника в Польше — они просили присоветовать им такое место, где они могли бы сыграться. Подумав, я привел их в «предбанник» хорошо знакомой мне дезокамеры, где теперь вместо меня работал

196

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

«прожарщиком» учитель из Прибалтики Красовский, и поручил му­зыкантов заботам моего изрядно растерявшегося преемника. Иванов и Дулькин стали играть — и тут, как на грех, проходил Мишин. Звуки музыки во вверенном ему подразделении повергли его в ужас, он спус­тился в дезокамеру, и первым вопросом было: «кто вас привел?» Пере­пуганный Красовский сразу назвал меня, и назавтра за мной пришел надзиратель Фролов.

Мишин сидел за столом в надзирательской, его лицо выделялось на фоне побеленной стены багровым пятном.

— Я разрешал вам устраивать сборище в дезокамере? — грозно спросил он, остановив на мне тусклые глаза.

— Нет. Но я не думал, что нужно разрешение.

Мишин повернулся к Фролову, ждавшему распоряжений.

— Отвести его в карцер на пять суток без вывода на работу. После этого — перевести в лесоповальную бригаду Кондратенко.

Бригада № 8 Кондратенко работала на рубке просеки — то есть она первой вторгалась в непроходимую тайгу, прокладывая дороги, проводя расчищенные границы между будущими лесоповальными делянами. Следовательно, мы не только валили крупный лес, но и вырубали кустарник, а также кряжевали и откатывали в сторону пав­шие под бурей деревья. Тут мне как-то пришла в голову мысль: вот откуда произошло слово «рубеж» — звучащее первоначально как «ру­беж», оно обозначало просеку в лесу, призванную отделить свои вла­дения от чужих. Во мне еще сбереглось научное любопытство!

Как раз той, рано пришедшей студеной осенью 1951 года, брат прислал по моей просьбе учебник нормальной анатомии и физиоло­гии. Еще живя в красноярской ссылке, я видел, что в таежных селах остро не хватало врачей, даже фельдшеров, и теперь, не надеясь на скорое возвращение в Ленинград, намеревался подготовить себя по медицине и сдать нужные испытания. Затем, представлялось мне, я смогу по выходе из лагеря получить врачебную должность в какой-нибудь глуши, а вечерами работать над своей диссертацией об араб­ском мореплавании.

С этими мыслями я, однажды вернувшись с работы, раскрыл при­сланную книгу. Раскрыл — и увлекся: за сухими описаниями вставали тайны самого совершенного устройства — человеческого тела. Пора­жали тонкая и мудрая продуманность взаимодействия его частей и даже частиц, приводили в изумление условия и законы, при которых был возможен высший род жизненной деятельности — способность

Человек А-499

197

мыслить. После целого дня работы в тайге постигать это все было трудно, многое приходилось читать по несколько раз. Но я переходил от одного учебника к другому, и постепенно у меня появились много­численные записи с чертежами и указатели применения лекарств. Тут я вспомнил, что нахожусь в лагере, даже особом, и вид арестанта, каж­дый вечер пишущего что-то непонятное, может внушить надзирате­лям подозрение. Глядишь, спустят в карцер, но главное — безвозврат­но отнимут исписанные мной листки, выбросят. Поэтому я вложил свои письмена в подобие переплета, на котором крупными печатными буквами вывел: «Лекции академика И.П.Павлова» — это имя чтили не только ученые, но и власти.

Первоначальные знания, полученные благодаря проработке ме­дицинских книг, имели на первых порах неожиданное применение. Дело в том, что оказавшись на лесоповале после работы за столом статистика, я вступил в тайный поединок с властелином лагеря Ми­шиным: он хотел, чтобы своевольный ослушник из высокоумного Ленинграда пал духом и плотью на тяжких таежных работах, я же решил непременно вернуться на работу в зоне. Не то, чтобы меня пу­гал тяжелый труд на морозе под бдительными очами бригадира, мас­тера, конвоиров — к тому времени, о котором идет речь, я уже про­шел школу Беломорканала, Котласа, Краслага и даже Особого 37-го — в первые месяцы своего пребывания — и окостеневшие мозоли на руках говорили о приобретенном умении «вкалывать». Но достоинст­во человека требовало от моей воли, чтобы она возобладала над волей Мишина, чтобы моя судьба сложилась наперекор его хотению.

С вопросами по медицине я обращался к заключенному лагерно­му врачу Василию Федоровичу Тулупову, близко познакомившись с этим умным, знавшим свое дело и по-своему несчастным человеком. Сперва он, слыша знакомые ему ученые выражения не от медика, удивлялся, недоумевал, и это меня потешало. Но вскоре я открылся ему, и Василий Федорович оценил мое любопытство и усидчивость, не покидавшие меня в трудных условиях. Я ни разу не позволил себе спросить у него освобождения от работы — пойди он мне навстречу, его могли бы снять с должности, а меня грызли бы и совесть, и собст­венное достоинство. Но, когда «сверху», из Тайшета либо из Ново-Чунки, приезжали врачи определять заключенным разряды труда, и я при осмотре засыпал их медицинской латынью, Василий Федорович мягко подсказывал решение: человек давно сидит, крайне истощен... тургор, подкожный слой, нарушен, сами видите... обезжиренность,