Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Прошли июньские испытания, потом кончились каникулы. Осен­ние месяцы наполнились новыми встречами и размышлениями. Вот предстал мне впервые в жизни «Господин Великий Новгород»: кремль на берегу Волхова, звонницы, храмы, вечевая площадь, монастыри. И — пустыри на месте разрушенных войной домов, по этим пустырям вместо улиц тянутся пешеходные тропы. Вот Малая Вишера, где в течение ночи, проведенной на столе в учительской, я поглотил «Са-ламбо» Флобера. Вот крохотная сельская школа, где учащиеся отказа­лись изучать язык поверженной Германии, «язык фашистов». При­шлось явиться на помощь учительнице немецкого языка, провести особое занятие: «ребята, а ведь Гитлер не был немцем, он был нацис­том. Вот Шиллер и Гёте были немцами, и наша страна всегда чтила их за высокую мысль. А знаете, на какой язык пушкинский «Памятник» переведен почти слово

в слово, притом в размере подлинника? Имен­но так он переведен на немецкий язык, это сделал Фридрих фон Бо-денштедт. Как филолог могу вам сказать, что он совершил неимоверно сложную работу, и это говорит о великом уважении немца-переводчика к русскому языку и русской поэзии. А русский юноша Холодковский перевел на русский язык знаменитое произведение не­мецкого народа — «Фауст» Гёте, и этот перевод был напечатан, когда Холодковскому исполнилось всего двадцать лет! Это значит, что он был вашего возраста, школьником, когда начал свою работу над «Фау­стом». Как же он должен был уважать и даже любить немецкий язык! Ведь не уважая и не любя того, чем занимаешься, нельзя выполнить ни одного настоящего дела». Школьники притихли, учительница позже

176

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

сказала: «Как будто их кто подменил, теперь отвечают немецкий на четверки да пятерки».

Успех выступления, казалось бы, мог льстить, но я все чаще по­гружался в невеселые раздумья. Годы идут. Ни одно мгновение не возвращается, так много моих лет поглотили тюрьмы и лагеря, но и теперь, будучи уже не под стражей, я все еще лишен возможности трудиться без помех в своей области — арабской филологии, прихо­дится ради куска хлеба отдавать безвозвратное время работе в чужой области. Да, я только что стал кандидатом наук — одному мне до кон­ца известно, чего это стоило моим зрению, нервам, здоровью. Вырвал у судьбы ученую степень — а, собственно, для чего? Чтобы с гордостью указывать ее, подписывая деловые бумаги кабинета иностранных язы­ков? Тешить себя призрачным удовлетворением? Что дальше? Пята вчерашнего заточения гнетет, клонит к земле, холодной, равнодушной земле города, где мне позволено жить.

Однако прочь, это просто усталость. Надо съездить в Великопо-рожскую школу, а там... а потом... Потом надо приниматься, вплотную приниматься за «Книгу польз». Это арабское сочинение пятнадцатого века сохранилось всего в двух рукописях, снимок одной из них, париж­ской, есть у нас в Публичной библиотеке Ленинграда, а второй... По­смотрим, постараюсь получить ее снимок из Дамаска. Работая над ло­циями, как-то проглядывал в ленинградской библиотеке «Книгу польз», и чувство такое, что... Да, если ее исследовать всесторонне, но сперва вчитаться неторопливо... много там нового, очень много.

Вечером 4 декабря 1948 года, вернувшись с работы, я начал пере­водить занимавшую меня арабскую рукопись — «Книгу польз» или «Полезные главы об основных правилах морской науки», принадле­жащую перу того же судоводителя Васко да Гамы — Ахмада ибн Мад-жида, который создал кроме того уже исследованные мною три лоции. Но если с творцом сочинения и приемами его повествования я уже успел познакомиться, то теперь предстояло разобрать не 44 страницы арабского текста, а 176. Однако само возникновение столь большого труда в среде арабских мореходов средневековой поры укрепляло меня в зревших мыслях о большом значении арабского судоходства в исто­рии Востока, и это положение, шедшее вразрез с укоренившимися взглядами, предстояло доказать.

Работа, начатая 4 декабря, продолжалась в течение последующих полутора месяцев почти ежедневно. Еще летом я покинул подвал Евдокии Алексеевны и теперь, снимая комнату на улице Безбожни-

Шумовский Теодор Адамович (1968 г.)

Чужая нива

177

ков, 53, у тихой и мягкосердечной хозяйки Нины Ивановны, наслаж­дался теплом и домовитым уютом высоко поднятого первого этажа. Ради этого приходилось в течение каждого выходного дня раскалы­вать на дрова толстые чурки, но зато можно было с улыбкой вспом­нить о широкой снежной полосе под потолком прежнего моего оби­талища, которую я заметил, только что завершив работу над своей диссертацией. Теперь уже руки не стыли, писалось быстрее. Но, увы, для новой диссертации оставалось мало времени, одни вечера, дни же мои проходили на чужой ниве, в институте усовершенствования учителей.

20 декабря преподаватели иностранных языков съехались в инсти­тут из городских и сельских школ на совещание. Вдруг появилась дирек­тор института Мария Яковлевна, и с ней некий человек не старых лет и скучающе-самодовольного вида. «Товарищ Востряков», — представила Мария Яковлевна и, кажется, добавила, что он — лектор какого-то, не помню какого именно, высокого учреждения. Востряков приосанился и понес речь о сталинском академике Т.Д.Лысенко, который успешно разгромил Н.И.Вавилова, Л.А.Орбели, Бериташвили и других «буржу­азных перерожденцев». «Когда у Лысенко спросили,— повествовал Востряков,— не опирается ли он в оценках на свое личное мнение, борец за передовую науку торжествующе показал бумагу, гласившую, что его выступление предварительно утверждено "на самом верху"». Пространный доклад Вострякова должен был укрепить благонадеж­ность в нестройных учительских рядах, закалить их дух для отпора всем и всяким вражеским вылазкам и поползновениям — подобные слова то и дело слетали с уст партийно проверенного лектора. После его ухода в зале совещания установилась тяжелая тишина, все были подавлены, пришлось отложить продолжение работы до следующего дня.

Заграничные путешествия Николая Ивановича Вавилова, предпри­нятые для ознакомления с опытом других стран в области повышения урожаев, дали повод обвинить ботаника в тяжких преступлениях: дей­ствительно, какой может быть передовой опыт у всех прочих госу­дарств, у населяющих их людей, если мы умнее всех? Но тогда в истории человеческого духа Страдивари, Амати, Гварнери должны уступить место Батову, а Паганини — Хандошкину; и никаких Уаттов и Стефен-сонов, раз были братья Черепановы: не тот, не этот, а только наши, обязательно и никак иначе. И, наконец, дошло до того, что седовласая домохозяйка из Москвы — Лепешинская, которую за ее «выдающееся открытие» сделали академиком, заменила Моргана, Менделя, Вейсмана

178

Книга вторая- ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

и Вирхова, а биологическую клетку — «желточными шариками», после чего бойкий писатель сочинил пьесу «Третья молодость». Далее, великих иранских поэтов переименовали в таджикских; и в эти же горькие годы Люциан Климович обливал грязью и подталкивал к тюрьме лучших наших филологов, прежде всего — Крачковского, обвиняя всех их в «низкопоклонстве перед Западом» за то, что они учитывали достижения западной науки. После заседания 20 декабря я, ни с кем не прощаясь, ушел домой. Восторги и брань Вострякова не выходили из головы, мрачные и тоскливые мысли сменяли одна другую. Наступил 1949 год.

Перевод «Книги польз» подвигался медленнее, чем ожидалось: нередко я надолго задумывался над неизвестными словами морского языка, неожиданными оборотами и построениями. Но дело шло, про­никновение в текст рукописи открывало все новые грани и дали. Вот уже переведено вступление, речь в похвалу наук: «наука — самец, не отдающий тебе и частицы своей, пока не отдашься ему весь» — пишет Ахмад ибн Маджид. Пройдена и первая из двенадцати глав сочине­ния— в ней изложена всеобщая история мореплавания, какой она представлялась арабскому судоводителю накануне открытия Америки: он писал «Книгу польз» пятнадцать лет и закончил эту работу в 1490 году. Вторая глава любопытна в другом отношении: она говорит о том, что надлежит знать управляющему ходом судна, и каким нравствен­ным требованиям он должен отвечать. Следовательно, перед нами выработанный облик образцового моряка, а это указывает на давность и развитость восточного судовождения. И вот уже глава третья — о лунных станциях. Перевод входит в мир звезд и созвездий, сверкаю­щих над ночным океаном, ведь именно по ним водят суда в бескрай­них водных пустынях, и тут, как в других областях необходимого зна­ния, судоводитель должен быть знаком со всеми тонкостями. Дальше, дальше! Рукопись, трудно поддающиеся строки, вознаграждает и вле­чет вперед.

Но велено ехать на совещание учителей Новгородской области в качестве представителя института и областного отдела народного об­разования. Поехал, выступил с большой речью, вернулся в Боровичи: надо было готовиться к разъездам по школам, которые предстояло посетить сразу после зимних каникул. Не каждый вечер удавалось добраться до моей арабской рукописи, это угнетало и томило. Мысли о постоянной несвободе возвращали к воспоминаниям о тюрьмах и лагерях, о моих друзьях по тюремному университету, о моих бывших