Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

В апреле все переводы приняты Институтом востоковедения. Те­перь можно, сказал я себе, заняться диссертацией.

— Голубчик, — сказал мне директор Института востоковедения Василий Васильевич Струве, когда я сдал последний перевод, — мы с вами сегодня поедем в Ленинградский горсовет.

Он всех называл «голубчик», этот пронизанный добротой чело­век.

— В горсовет, Василий Васильевич? Зачем?

— На прием в Шикторову.

Шикторов был начальником Управления государственной безо­пасности по Ленинграду и области. Когда мы приехали на Исаакиев-скую площадь и вошли в здание Ленинградского горсовета, он в каче­стве депутата вел очередной прием. Струве стал горячо просить его о моей

прописке, приводя доводы, которые до тех пор излагались в письменных обращениях. Рослый генерал с голым бронзовым черепом слушал, не перебивая, и лишь тусклое выражение холодных глаз выда­вало нарастающую в нем скуку. Наконец, он отозвался:

— Не положено.

— Товарищ Шикторов...

— Не могу разрешить, это запрещено. О чем разговор? Есть по­становления, указывающие — где таким лицам жить можно, а где нельзя. Постановления надо выполнять.

— Но...

Шикторов отвернулся к окну, стал внимательно разглядывать площадь. Беседа была окончена.

Три арабские лоции

157

В мае я вновь приехал в Ленинград — хотелось поделиться с Иг­натием Юлиановичем Крачковским первыми более или менее углуб­ленными размышлениями над рукописью лоций, положенной в осно­ву диссертации. Семья Струве, знавшая меня еще первокурсником, теперь приютила неустроенного скитальца под своим кровом. Верная спутница жизни Василия Васильевича, такая же добросердечная Ма­рия Леонидовна, сразу сообщила:

— Неприятность, но не падайте духом. Тут недавно приезжал главный ученый секретарь Академии наук Бруевич и на совещании академических директоров долго выговаривал Василию Васильевичу за то, что он позволяет вам и Гумилеву заниматься в Институте востоко­ведения. По мысли Бруевича, вам обоим должно быть запрещено пе­реступать порог института, потому что вы не вправе находиться в Ленинграде.

— Да, — подтвердил только что вернувшийся домой академик, — да, голубчик. И теперь, конечно, нельзя ждать утверждения вас Прези­диумом, и приказ о зачислении в аспирантуру придется отменить.

Когда я горестно поведал новость Игнатию Юлиановичу, он при­стально посмотрел на меня и сказал:

— Ну что же, я думаю, что вы обойдетесь без их аспирантуры. Она ведь не каждому нужна.

Усмехнулся в свою роскошную бороду и добавил:

— Поскольку вы уже не аспирант, я не могу оставаться вашим официальным руководителем. Но это значит, что я вправе выступить официальным оппонентом на вашей предстоящей защите.

Глава арабистики нашей страны верил в то, что я исполню заду­манную работу. Это было утешением и поддержкой, но это и обязыва­ло.

Ученый секретарь Института востоковедения — маленький лы­сенький Рафиков, узнав о моем отчислении, забеспокоился:

— Верните аспирантское удостоверение, немедленно верните! Он трусил — под удостоверением стояла его подпись.

«Нет, Ахмед Халилович, — пронеслось у меня в голове, — эта справка в переплете мне пригодится. Вдруг задержат, я и предъявлю, авось дело и не дойдет до паспорта. Глядишь, ваше свидетельство меня и спасет, отведет беду, диссертацию-то писать надо!»

А вслух сказал:

— Конечно, конечно, обязательно верну. В следующий приезд. Сейчас торопился, не взял с собой.

158

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Шел от Рафикова, и было горько. «Не думайте, почтенный секре­тарь, что мне было легко врать. Но, как говорится, положение обязы­вает».

«Депутату Верховного Совета СССР академику С. И Вавилову.

Нижеподписавшиеся просят Вас не отказать в сообщении, известны ли какие-либо результаты предпринятого Вами в ноябре 1946 года по нашей просьбе ходатайства перед Президиумом Верховного Совета о снятии судимо­сти с гр. Шумовского Т. А.

...Аспирантский план 1946-47 гг. Шумовский выполнил досрочно и с превышением, приступив уже к непосредственной работе над диссертацией. Однако до снятия с него судимости зачисление в аспирантуру представляется невозможным, вследствие чего уже в течение года /.../ он лишен средств к существованию и постоянного местожительства, что создает крайне трудные условия для его научной работы.

Академик В. В. Струве Академик И. Ю. Крачковский.»

Лето я провел у брата в родной Шемахе. Снимки рукописи лоций были со мной.

Шемаха. Маленький городок в горах, удаленный на сто с неболь­шим километров от Баку, некогда столица государства, ныне рай­центр. Город «шамаханской царицы», заключенный между шестью кладбищами — четырьмя мусульманскими, армянскими и русскими. Последнее позже отвели под пастбище для скота, потом под застройку. Вот улицы, по которым я ходил в школу, вот горы — на них я взби­рался, речка — по ее берегам бродил, сочиняя стихи. А это — охран­ник местного отделения Госбанка, старый азербайджанец Али Наджа-фов, помнящий меня мальчиком. Сегодня он пришел к нам о чем-то поговорить с главным бухгалтером Госбанка, моим братом. Я и брат с давних пор уважительно зовем старика «Али-дай» — «дядя Али». Гость появился в то время, когда я за обеденным столом — письмен­ного не было— читал свою рукопись лоций. Рядом в коробочке с увеличительным стеклом лежал крохотный — два на четыре санти­метра, — но полный Коран, приобретенный мной в Ленинграде. Али-дай бережно взял со стола священную книгу, приложил ее к сердцу, затем поцеловал и положил обратно. Он был набожным шиитом — о шиизме говорили, прежде всего, его имя и особенно фамилия: когда молился у своего коврика в углу операционного зала Госбанка, для него не существовало ничего другого.

Три арабские лоции

159

Работа шла, мое знакомство с лоциями углублялось. Уже полно­стью были переписаны по-арабски стихи всех трех мореходных руко­водств знаменитого в свое время водителя океанских судов. Уже была готова картотека для указателей по всем разделам содержания: геогра­фии, астрономии, морскому делу, прочим вопросам. Проверено по­строение стихов, составлены соответствующие описания. Оставалась наиболее трудоемкая и ответственная часть — перевод всего текста. Только по его итогам можно писать исследование.

Задумываясь над неровно бежавшими с листа на лист строками давних руководств, я вспомнил, что читал эти же страницы ровно десятилетие назад в этой же Шемахе, на каникулах между четвертым и пятым курсами. Но тогда мой взор, говоря строго, скользил по по­верхности открывающегося мне моря, оставаясь при этом на берегу. Сейчас я отправлялся в плавание, рискуя утонуть, но, намереваясь добраться до другого берега.

Вернувшись осенью в Боровичи, я, прежде всего, занялся поиска­ми нового жилья: у Анны Федоровны мне был отведен угол в ее един­ственной комнате... На рынке, где я покупал хлеб и картофель, дове­лось познакомиться с бывшим актером Тимофеем Андреевичем, тор­говавшим спичками и папиросами. Быть может, и он оказался в Боро-вичах не по своей воле, но говорить обо всем этом было неудобно, и я не спрашивал. Тимофей Андреевич на правах старожила вызвался помочь мне найти комнатку. Мы почти сразу пришли в ладный бре­венчатый дом за Метой, посреди просторного ухоженного двора. Я узнал, что в этом доме, учась в боровичской школе, когда-то жила со своими родителями Ира Серебрякова. Рана была еще свежей — впро­чем, она так никогда и не затянулась — у меня потемнело в глазах, я отказался от гостеприимства недоумевавшей хозяйки, и мы с моим спутником ушли прочь. Для научного творчества нужно не только отдельное помещение, но и сосредоточенность мыслей в одной точке.