Светоч русской земли
Шрифт:
Когда Хидыря зарезал во дворце его сын, Темир-Ходжа, в Орде наступил кровавый ад. Выдравшиеся из замятни купцы и русские ратные доносили, что Золотой Орды, по сути, уже нет. Мамай поставил своего хана Авдула, но в Сарае сидит Мурут, сменивший зарезанного Мамаем Темир-Ходжу, и не желает отдавать власть. Булгары захватил Булат-Темир, мордовские земли - Тогай, и только русский улус продолжает поддерживать законную власть в Сарае. Вот тут суздальский князь, Дмитрий Константиныч, возложивший свои упования на Хидыря, понял,
Дмитрий Константиныч, узнав о том, что Алексий перекупил у хана Мурута ярлык на великое княжение, вскипел, но... полки не были собраны, а собранные редели на глазах, измена Бориса разрушила всё дело, и приходилось уступать Москве. И никто ещё не знал, что Алексий одновременно вёл переговоры с Мамаем.
В марте Дмитрий Московский со многими боярами прибыл во Владимир и венчался вторично великим владимирским князем, теперь уже по ярлыку хана Авдула, доставленному послом из Мамаевой Орды, подтвердившим, что великое княжение отныне переходит в вотчину московского княжеского дома.
Из Владимира великий князь Дмитрий прибыл в Переяславль, а оттуда в Москву. Здесь тоже устраивались пышные торжества. Пришёл по зову владыки с Киржача игумен Сергий, и Алексий заставил своего воспитанника сойти с княжеского креслица и встретить радонежского игумена в дверях, поклонившись ему.
Бояре, наблюдавшие эту сцену, понимали, что присутствуют при очередном замысле Алексия, и потому все в очередь приветствовали одетого в простое суконное дорожное платье русоволосого инока. Впрочем, молва о Сергии разошлась уже широко и многие из бояр приветствовали радонежского игумена с неложным почтением.
Дмитрий смотрел на рослого сухощавого монаха, который когда-то являлся к ним в княжеский терем, с опаской. Увидел и лапти, и грубый наряд и, начитанный в житиях, заметя к тому же общие знаки внимания, решил, что перед ним - живой святой, и потому облобызал руку Сергия истово и прилежно.
Сергий чуть улыбнулся коренастому, широкому в кости подростку, благословил князя и занял предложенное ему место за пиршественным столом, хотя пил только воду и ел только хлеб с варёной рыбой и капустой. Дары, содеянные многими боярами во время и после трапезы, распорядился принять своему келарю и троим спутникам, пришедшим с ним, наказав не забыть купить воска и новое напрестольное Евангелие для обители.
Пир и чести были ему в тягость, но он понимал, что всё это - нужно Алексию, как и прилюдная, ради председящих великих бояр, встреча с князем, которого он уже видел прежде и охотно встретил бы опять в домашней обстановке, а не на княжеском пиру.
В этот вечер Алексий особенно долго стоял на вечернем правиле. Долго молился, а окончив молитву, долго ещё стоял на коленях перед иконами, закаменев лицом. И не о Господе он думал, не о словах молитвы. Иной лик стоял перед ним, и тот лик усмехался ему в полутьме покоя, ибо то был лик покойного крёстного, Ивана Данилыча Калиты.
– Здравствуй, крестник!
– услышал он.
– Здравствуй, крёстный!
– ответил и ощутил волнение во всех своих членах и в
строе души.
– Ну как тебе, крестник, ноша моя?
– спросил голос. И, не дождавшись ответа, сказал.
– Тяжело тебе, крестник?
– А тебе?
– спросил Алексий, с трудом размыкая уста.
– Мне - тяжело!
– И мне - тяжко!
– сказал Алексий.
– Веришь ты по-прежнему, что ко благу была скверна моя?
– Но ведь не свершилось нахождения ратей, ни смерды не погинули, и растёт, ширит, мужает великая страна! Погоди! Не отвечай! Ведь иначе мы уже теперь были бы под Литвой!
– А цена власти? В грядущих веках?
– Царство пресвитера Иоанна, Святую Русь, страну, где духовное будет превыше земного, мыслю я сотворить!
– сказал Алексий, поднимая глаза к иконам и ощущая на плечах груз протёкших годов.
Свеча потускнела. Всё было в сумраке, и то, что мглилось перед ним, будучи головой крёстного, издало смешок:
– А создаёшь твердыню земной, княжеской власти! Чем станет твоя Святая Русь, егда восхощут цари земные сокрушить даже и православие?!
– Ты что, видишь... Ведаешь грядущее, крёстный?
– спросил, покрываясь потом, Алексий.
– Я не вижу, не ви-и-ижу-у-у... не вижу ни-че-го!
– пропела голова, и голос теперь был не толще писка комара.
– Мой грех, крестник, неси теперь на себе!
Станята, подошедший к двери моленного покоя, чтобы позвать наставника ко сну, услышав два голоса, остоялся, на ослабевших ногах, сполз на пол, часто крестясь и беззвучно творя молитву...
И снова чума свирепствовала в Русской земле.
Монах-летописец задумался. Перо застыло в его руке. Удары колокола звучали над его головой. Хоронят и хоронят! Чей-то завтра черёд? Он растёр глазницы, склонился над книгой. Грядущим поколениям, для тех, кто останется жить, вывел полууставом: "Немочь то етая такова: преже яко рогатиной ударит за лопатку или под груди, или меж крыл, и тако разболевся, человек начнёт кровью харкати, и огонь зажжёт внутри, и потом пот, та же дрожь, и полежав един день или два, а редко того, кои три дни, и тако умираху. А иные железой умираху. Железа же не у всякого бываше в едином месте, но овому на шее, а иному под скулой, а иному под пазухой, другому за лопаткой, прочим же на стегнах... И тоже, много трои дён полежат!"
Летописец перечитал написанное и начал креститься. В глазах, когда он прикрывал веки, - опустелые городские улицы и трупы... В ушах - колокольный звон.
Глава 20
В детской памяти Варфоломея Ростов помнился великим городом, с огромными палатами княжеского дворца, с огромым собором, многолюдным и шумным. Теперь всё как бы принизилось, уменьшилось и в размерах, и в своём кипении.
И всё-таки сердце дрогнуло, когда Сергий увидел Григорьевский затвор, где учился Стефан, и где соученики дразнили Варфоломея Святым Букионом. Захотелось войти в тот покой училища, сесть на знакомую скамью... Сдержал себя. С усмешкой подумал, что, сверши он такое, учитель, зная о нём, начал бы представлять его ученикам в пример и поучение, как лучшего своего воспитанника... Где-то они все, те мальчишки, ставшие мужами? И о чём бы он мог нынче, при встрече, толковать с ними, выросшими и прошедшими жизнь? О детских шалостях, давно позабытых? О событиях, княжеской борьбе и прочем? А они как бы стали смотреть на него, отыскивая в нём прежнего Букиона, не справлявшегося с грамотой? И Иисус не сумел у Себя на родине в Назрете совершить никаких чудес! Ибо нет пророка в своём отечестве. А достигнутое тобой в жизни... Разве что зависть вызовет у прежних друзей!