Сыновья
Шрифт:
И что уж, прости господи, они поставили ему в вину?.. Два-три прогула, то, что вечерок-другой он позволил себе покутить, поручив дела костюмеру… Неодобрительные высказывания о театральном руководстве, которое он — да разве он когда-нибудь говорил неправду! — обвинял во взяточничестве и называл иудейским. И если эти обвинения остались недоказанными, то лишь оттого, что по своему душевному благородству он не мог выдать лицо, доверившееся ему. Все это смехотворные, за волосы притянутые придирки, жаловался Папке. О бесследном исчезновении нескольких кусков шелка и других материй он скромно умалчивал. Бог ты мой, в эти времена исчезали и не такие вещи. Из-за каких-то несчастных нескольких метров шелка подымать такой шум! И Папке со спокойнейшей
Разорен он, однако, не был. О нет! Проживет он и без театра, без этого «еврейского учреждения»; ведь у него есть его аренда на уборные в ресторанах и увеселительных заведениях. Доходов от этой аренды ему вполне хватит на приличное существование. О нет, помилуй бог, он далеко еще не нищий, не попрошайка, не жалкий бедняк, от которого люди брезгливо отворачиваются…
Именно поэтому Папке был глубоко задет неожиданной холодностью Хинриха Вильмерса, который перестал появляться в кружке «Гордость и отрада бюргера» и не приглашал его сразиться в скат. С тех пор как Пауль Папке не назывался более господином директором и главным администратором, а был всего лишь арендатором уборных, Вильмерсы стали смотреть на него свысока и всячески это подчеркивали. Папке как-то сказал с циничной откровенностью, какой любил иногда щегольнуть:
— Можно подумать, что от меня несет мочой, моей благодетельницей!
III
Не только деловые неудачи портили жизнь Паулю Папке; гораздо больше ее отравляли семейные распри, доводившие его порой до белого каления.
Папке, в гостиных любивший разыгрывать из себя светского льва, а в обществе мужчин — женоненавистника, до сорока с лишним лет оставался верен своему холостяцкому принципу и давно уже полагал, что навсегда избавился от опасности брачных уз. Но тут путь его пересекла пышная блондинка по имени Адель, вдова мясника Швенике из Ноймюнстера. Он увивался за ней, пуская, по своему обыкновению, пыль в глаза, и, стараясь блеснуть перед людьми, потчевал ее двусмысленными словечками и преувеличенными, как всегда, ироническими комплиментами. Но Адель оказалась не из тех, кого легко провести за нос, и Папке слишком поздно это понял: не прошло и десяти дней, как он был помолвлен, а к концу месяца — женат.
Вдова мясника знала, чего хочет; она отличалась не только решительным складом ума, но и решительностью действий. Эта вдовушка крепко держала в руках своего ухажера, мяла и тесала его на свой лад, и как он ни извивался, как ни противился, а она добилась всего, чего хотела. Правилами так называемого хорошего тона она полностью пренебрегала и еще до свадьбы переехала к нему, в его холостяцкую квартиру. Тут уж он сам, опасаясь пересудов соседей и знакомых, предложил отправиться в магистрат. Он шел туда, как на эшафот, и юмором висельника оглушал себя, а других вводил в заблуждение.
Ненадолго, однако, хватило у него юмора. Бросив якорь в гавани нового брака, Адель не обнаружила ни малейшей склонности приспособиться к супругу. После первых же жестоких ссор, которые показали, что она ни в чем ему не уступит, супруги перестали считаться друг с другом, и каждый зажил по собственным склонностям и вкусам, а склонности и вкусы у них были весьма разные. У него был тешивший его мишурный мир в театре, постоянный столик в ресторане «Гордость и радость бюргера», а в театральном кабачке у тетушки Лолы постоянные партнеры по картам, и он все больше и чаще выставлял себя ярым женоненавистником.
Отрадой Пауля Папке была его постоянная спутница Альма, выдрессированная им овчарка, которая повиновалась не только его слову, но и взгляду. Когда он, с ременной плеткой в руке, сопровождаемый послушным псом, шествовал по улицам города, он настолько упивался чувством вольного властелина, что
Нелегко было обоим супругам нести крест безотрадной семейной жизни. Но жена, очевидно, страдала больше, чем муж. Она очень быстро старела, стала неряшлива, за внешностью своей следила все меньше. В противоположность прошлым годам, когда Адель на все отвечала мужу немым презрением, она теперь устраивала ему сцены, кончавшиеся страшными ссорами. То она жаловалась, что нет на свете женщины несчастнее, чем она, что он обманул ее, загубил ее лучшие годы; то осыпала его язвительными насмешками, пуская в ход все, чтобы унизить его как мужчину. Она поднимала его на смех за поражение, которое он потерпел в затеянном им судебном процессе против дирекции Городского театра, и высчитывала, сколько ему придется уплатить за судебные издержки и адвокату. Она была дьявольски изобретательна во всем, что могло его уязвить или послужить поводом для насмешек над ним. Он же, на людях бахвал и говорун, дома становился все молчаливей и замкнутей; но ядовитые речи супруги, которые он молча проглатывал, отравляли ему существование.
В этот поздний вечер, далеко за полночь, отпирая дверь своей квартиры, он всей душой надеялся, что Адель уже спит. Он никогда не торопился домой, всячески старался избежать встречи с ней. Собака тихо повизгивала, предчувствуя отдых.
Адель, в нижней юбке и с полуобнаженной грудью, сидела на кухне и неприязненным взглядом смотрела на входящего супруга. Альма, опустив голову, побрела в переднюю, к своему ящику.
— Где ты в последнее время шляешься по ночам?
Папке не ответил. Ведь она прекрасно знала, откуда он пришел. В конце концов, это его работа, кстати сказать, единственная теперь, до комендантского часа надзирать за чистотой уборных в увеселительном заведении Загебиля.
— Не старайся, пожалуйста, втереть мне очки, что ты пришел из твоего… благородного за-ве-дения!
Папке и не помышлял «втирать ей очки» по какому-либо поводу, он молчал.
— Ты, видно, прекрасно себя чувствуешь в роли сторожа в нужнике, подтиральщика дерьма!
Адель удовлетворенно рассмеялась, увидев, как его передернуло.
— Далеко же ты пошел, Пауль Папке! Надо же, чтобы мне попался муженек только по видимости мужчина!
Жуя кусок хлеба, который он достал из кухонного шкафа, Папке чуть не подавился; собака коротко взвыла.
— Убери куда-нибудь эту скотину! — закричала Адель и поднялась, словно собираясь выгнать собаку из квартиры. Но вдруг, видно, передумала, однако орать не перестала: — В доме вечно стоит вонь, как в свинарнике! Сил никаких нет! Впредь собачий ящик изволь сам чистить! Вот лопнет у меня терпение и я насыплю яду в корм этой бестии!
Папке поднял глаза, и на лице у него мелькнула безумная улыбка. Казалось, будто он хочет что-то сказать, но он только кивнул, еще раз улыбнулся и опять кивнул.
IV
Карла Брентена выписали из больницы, так и не поставив по-настоящему на ноги; он остался инвалидом. Зрение в уцелевшем глазу ослабело. В полной апатии, долгими часами сидел он и о чем-то думал. Он ужасающе исхудал, лицо одрябло, у рта залегли глубокие складки. Целыми днями от него слова нельзя было добиться. О том, что происходит в стране и во всем мире, он и слышать не хотел.
Вальтер удивлялся матери — несмотря на все невзгоды, это была все та же мужественная, самоотверженная Фрида. Никогда ни единой жалобы не срывалось с ее уст. Она подбодряла мужа, всячески внушала ему веру в его силы. Едва занималось утро, как она убегала мыть полы в какой-то конторе. Три дня в неделю где-то стирала поденно. Она отправлялась к торговцу сигарами Призу, с которым Брентена связывали долголетние деловые отношения, заботясь о том, чтобы муж не чувствовал недостатка в сигарах. И решилась на самое тяжкое для себя: пошла к Густаву Штюрку, попросила у него взаймы денег и кое-как кормила семью.