Там, где нас есть
Шрифт:
Дела у Хаима шли так себе. То есть стричься-то людям было надо, а вот платить бывало и нечем. Но Господь был милостив, и несколько постоянных клиентов, в основном лавочников с ближнего рынка и строителей порта, давали возможность сводить концы с концами. И когда государственная компания «Амигур» построила в Ашдоде новый современный район, с новым рынком и детским садом, Хаим даже стал гордым обладателем собственной крыши над головой, в виде полуторакомнатной квартиры. С опцией на достройку, важно говорил он, поднимая к небу палец и демонстрируя тем самым новые поразительные возможности, несомненно существующие для энергичного человека.
Конечно, никакая энергия и никакое трудолюбие Хаима не спасло Хаю от подкравшейся малярии, которой заболела и трехлетняя Ципора. Врачи в больнице Каплан как могли лечили их обеих, вместе со всеми заболевшими в тот год, но выжили не все, и Хая, благословенна ее память, упокоилась на кладбище в Ашкелоне, а своего у Ашдода тогда еще не было.
Господь милостив, и Хаим не спился, не прекратил работать и даже не привел в дом мачеху, хотя по всем законам и порядкам должен был, а растил дочь сам, привязывая ее к ножке кресла в парикмахерский днем, кормя незамысловатой пищей и отмывая от базарной пыли по вечерам. Тогда он и перестал ходить в синагогу, ибо суровый еврейский Б-г не допускает пребывания мужчин и женщин во время молитвы в одном помещении, а что делать в случае, если ты вдовец с малолетней дочерью, было равом обрисовано довольно расплывчато. И Хаим решил молиться дома, пока что сам зажигая субботние свечи и произнося над ними благословение.
Ципора со временем, после бат-мицвы [5] , взяла это дело в свои руки, и теперь Хаим мог чувствовать себя полноценным главой семьи и домохозяином, приходя домой в канун субботы и заставая дочь за готовкой шаббатней трапезы и шепчущей положенную скороговорку при зажигании свечей.
Потом была шестидневная война 67-го года, и призванный в армию пулеметчик 101-й десантной бригады Хаим Шаушу погиб на Голанских высотах смертью храбрых, оставив по себе единственную дочь в возрасте теперь уже невесты.
5
Бар мицва (сын заповедей) и бат мицва (дочь заповедей) — так называют мальчиков и девочек, когда они становятся взрослыми. Так же называются церемонии перехода от детства к взрослой жизни.
Ципора вышла замуж без родительского благословения и с посаженными, вместо настоящих, родителями, на ее свадьбе с Роном Эшелем, саброй из первой, еще начала века, волны алии, и в положенные сроки Господней милостью родила двоих мальчиков и девочку, всех троих с черными как смоль волосами от их отца и с небесно-голубыми, как у самой Ципоры, глазами.
Она ничего в жизни не боялась, сначала по непониманию, а потом — поняв, что мало что сможет изменить, даже если очень сильно захочет. И поэтому ей надо жить, надеясь на Господа и не опуская рук, и тогда Он не оставит своей милостью.
И дети будут здоровы, и Рон будет зарабатывать достаточно, чтоб в доме каждый день была еда, и одежда на каждый день и на шаббат. И враги не погубят ее и ее семью, не войдут в ее маленький дом. Да и кто ж им даст войти в него, если раньше ее отец Хаим, а теперь муж Рони, а еще через пару лет и старший сын Моше, каждый в свое время, получая повестку, идут служить в армию и всегда, ну почти всегда, потом возвращаются.
Я с ней познакомился, когда она уже была вдовой. Мужа ее я не застал, он умер в 94-м году от сердечного приступа в хамсин между месяцами нисан и ияр, за два года до моего вступления на землю Израиля. Ципора у нас вроде управдома. Собирает деньги на мелкий ремонт и садовника, бегает в городскую управу, если что-то у нас во дворе случается по коммунальной части, вешает объявления о выборах в совет района, счета за свет на лестнице и воду для полива общего палисадника приходят на ее имя.
Она любит поговорить, как и все пожилые одинокие люди, и в конце почти каждого предложения добавляет: «Господь милостив».
Она говорит это с железной уверенностью ребенка, что все будет в порядке, потому что за всем наблюдает Тот, Кто Знает, Как Должно Быть. Или с железной уверенностью пожилого человека, который знает, что чужое к нему уже не пристанет, а свое не минует. По той же самой причине. И ее глаза светятся таким нестерпимым небесным светом, что я, глядя в них, готов поверить, что так оно и есть. Или хотя бы будет в скором будущем, что, собственно, не так уж и мало для такого плохого еврея, как я.
Мирьям. Дорога к дому
Полдень, жара со всех сторон, даже снизу от асфальта. Плетусь, высунув язык, с рынка. Ряд блочных домов постройки середины шестидесятых. От них тоже пышет жаром. На скамейке возле дома сидит толстая, даже не толстая, а монументальная старуха в платке на голове, словно в короне, и подремывает. Даже во сне не теряя царской гордости осанки. В окне над ее головой оглушительно звонит телефон.
Не раскрывая глаз, а только чуть приоткрыв их и величественно изогнув шею в сторону звука, способного напугать до смерти, роняет четко и раздельно:
— Шток! Шток, бен-зона! (Тихо! Ша, сукин сын.)
Натуральная, со многими поколениями благородных предков, королева, роняющая презрительное замечание опростоволосившемуся слуге.
Это Мирьям.
Она родилась в Марокко, корнями из Испании, жила во Франции и на Корсике. Воевала в Европе, бывала в Киеве.
Она просто чудо. Пока я этого не знаю, но сейчас я с ней познакомлюсь.
Я засмеялся, и она открыла глаза пошире, чтоб рассмотреть, кто это смеет далее нарушать ее покой.
— Шалом, — говорю я, немного успокоившись.
— Шалом, — отвечает она с паузой и, похлопав по скамейке рядом с собой толстой рукой с кольцами на пальцах, говорит — Иди сюда, присядь со мной на минутку.
Иду. Она не просит, не приглашает, приказывает. Ослушаться нельзя.
— Ты из России.
Утверждает — не спрашивает. Она вообще спрашивает утверждая, возразить нельзя, можно осторожно поправить, но осторожно. Поправку она примет, со снисхождением, но примет.
— Из России, — спрашивает-утверждает она. — Дети. У тебя есть дети.
— Да, двое. Мальчику — пятнадцать, девочке — шесть.
— Хорошо, — и продолжает с резкого поворота — Когда мы сюда, в Ашдод, приехали, тут ничего не было. Домов не было, деревьев не было, порта не было, нашей синагоги не было, рынка не было. Песок был досюда, — она проводит черту на земле палкой себе под ноги. — Досюда был песок. Ты когда приехал, все уже было.
Не поняв, что это был вопрос, я спохватываюсь, когда чувствую, что пауза затянулась.
— Да, — говорю я, — все было, слава Б-гу.