Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Лонго — типичный пример того, что может произойти здесь у нас с человеком. Когда он был молод, ему удалось выбраться из этих мест и уехать в Швейцарию, где оп выучился на электрика. Но однажды, после того как он побывал дома, на похоронах отца, месяца через два или три к нему на чужбину пришло письмо, в котором Констанция Казамассима сообщала, что ждет от него ребенка и что лучше ему вернуться и поступить по-честному, а но то ее отец и братья отправятся туда к нему и сделают с ним такое, о чем ей даже писать не хочется. Лонго вернулся; тут как раз подоспел сбор винограда — Лонго — то ведь унаследовал кусок земли с виноградником, — а потом родился ребенок, и вот в один прекрасный день Лонго проснулся и обнаружил, что виза у него просрочена и он уже не может уехать назад в Швейцарию, да к тому же он так прочно увяз в земле Санта-Виттории, как корень виноградной лозы, за которой он теперь ухаживает, подавляя злость.
Лонго тут нас всех избаловал. Электричество продолжало владеть всеми его помыслами, и в трезвом виде это был просто гений, первоклассный электрик при никуда не годном оборудовании. В городе не было куска провода, который Лонго в то или иное время не изолировал бы или не подсоединил. Проводка была нашим Лазарем — больным, умирающим или умершим, а Лонго был Иисусом Христом, который еженедельно чудом возрождал ее к жизни.
Для начала он заглянул в оба винных погреба, ступил в воду и обошел их вдоль стен; потом, ни слова не говоря, вышел наружу и что-то нарисовал на песке; потом поднялся на ноги, отбросил волосы с длинного, усталого, изборожденного морщинами лица и сказал:
— Я могу это сделать.
Здесь нет нужды подробно описывать все, что сделал или предполагал сделать Лонго. В подвале храма святой Марии Горящей Печи стоял старый генератор, оставшийся от бродячего цирка, когда еще жонглер чуть не убил канатоходца, приревновав его к двенадцатилетнему акробату, что повергло здешних жителей в великое смятение, все передрались и попали кто в больницу, кто в тюрьму, а нам в наследство остались жонглерские булавы и генератор, дававший свет. Лонго велел снять насос с водонапорной башни и срезать все провода, которые шли от подножия горы к Толстым воротам, и принести их в Большую залу; потом он велел притащить два лучших велосипеда, какие есть в городе, и приставить к ним четверых или пятерых самых лучших молодых велосипедистов.
Бомболини снова вышел из погребов на свет божий, так как не понимал, что замышляет Лонго, и нервничал оттого, что не понимает. Песчаная площадка перед входом в погреба была уже вся заставлена вином — его стали складывать даже на земле вокруг.
— Как там дела? — спрашивали мэра люди, приносившие вино.
— Отлично. Все идет хорошо. Все идет хорошо.
И люди улыбались. Они были взволнованны и счастливы. Они что-то делали, были чем-то заняты. Бомболини тоже что-то чертил на песке. В его распоряжении оставалось еще восемнадцать часов этих суток да семнадцать часов завтрашних. Итого тридцать пять часов. Он снова и снова складывал эти две цифры, как если бы от полученного результата могло измениться движение часовой стрелки. И с каждым разом становился все грустнее.
— В чем дело? — спросил его Витторини.
— А ни в чем. Все в порядке, — ответил Бомболини. Но тревога его не проходила: она рождена была цифрой «35».
Немцы явятся в город через тридцать пять часов. А ни одна бутылка вина еще не была спрятана.
Да, когда будут устанавливать мемориальные доски возле вечного зеленого огня, который уже горит на площади в память о каменщике Баббалуче, то рядом с доской Бомболини и Туфы должна быть доска с именем Лонго. То, что сделал в то утро Лонго, помнят здесь и будут помнить всегда.
К семи часам из подвалов водонапорной башни был извлечен насос, генератор очищен от грязи, старый пожарный брандспойт, похожий на старого усталого питона, снесен вниз с горы, а велосипеды разобраны и заново собраны с таким расчетом, чтобы колеса их, поднятые над землей, вращаясь, когда начинали крутить педали, в свою очередь заставляли вращаться колеса генератора; в результате по проводам побежал ток и лампочки засветились — сначала тускло, потом все ярче и ярче по мере того, как молодые парни крутили колеса велосипедов. Среди них был и Фабио.
— Значит, ты все-таки вернулся, — заметил, увидев его, Бомболини.
— Только на два дня — на сегодня и на завтра, — ответил Фабио. — Я не желаю присутствовать при позоре, которым мы покроем себя, когда сюда придут эти мерзавцы.
— Все будет в порядке, Фабио. Мы спасем вино.
— Пусть даже ценою своей чести. Бомболини был задет ядовитым тоном Фабио.
— Слишком ты распаляешься, Фабио. Нехорошо это. Когда человек так распаляется, мозги ему застилает туман.
Баббалуче, поправлявший кожаные ремни, которые соединяли колеса велосипеда с генератором, услышал их разговор.
— Это все крестьянская мудрость, — сказал он Фабио. — Не слушай ты его. Одни красные слова. Знаешь, что говорил мой отец? «Бойся того, кто сбивает языком сливки, — как бы у него потом масло носом не пошло». Так что будь осторожен с ним, Фабио. Когда явятся фрицы, у него весь нос будет маслом вымазан, вот увидишь.
Фабио стало тошно. И он отвернулся от Бомболини, чтобы не смотреть на этого человека, вызывавшего у него тошноту.
— Куда же подевались настоящие итальянцы? — вырвалось у него, но никто его не слышал, а если и услышал, то не откликнулся.
— Именно так я и собираюсь поступить. Когда они придут, у меня весь нос будет в масле, — сказал Бомболини.
Когда генератор набрал достаточно энергии, Лонго подключил его к насосу. Сначала — первые две-три минуты — насос продолжал бездействовать, и в Большой зале воцарился ужас. Старая смазка застыла, и механизм, точно упрямый вол, не желал сдвинуться с места; тогда Лонго стал вращать колесо рукой, и мало-помалу поршень заходил— сначала нехотя, с трудом, точно змея, когда ее подталкивает палочка заклинателя, потом с каждым разом все быстрее, потом что-то забулькало, закашляло, зачихало, потом насос вдруг заухал — ух, ух, ух, ух… — и из брандспойта полилась вода. В Большой зале грянуло такое «ура», '!то его услышали по всей горе: из старинных вентиляционных колодцев звук вырвался на луга над погребами, где пасли скот, и долетел до города.
Когда старый брандспойт прорывала вода — что случалось довольно часто, — опять-таки Лонго чинил его. Он посылал мальчишек наверх, в виноградники, и они возвращались с виноградными листьями и лозой, которыми перевязывали прорванные места в износившейся старой ткани брандспойта, словно накладывали повязки на рану, чтобы остановить кровотечение.
Под конец Лонго вышел из погребов и сел на припеке рядом с Бомболини.
— Все будет в порядке, — сказал Лонго, — Через час в первом погребе не останется ни капли воды.