Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— Они подумают, что я помещик, — заметил Туфа.
— Пусть лучше так думают, чем знают, что ты фашистский офицер. Пошли. Ты, наверное, умираешь с голоду.
— Умираю.
Где-то на полпути между домом Малатесты и Народной площадью они вдруг увидели площадь сверху, и Туфа в изумлении остановился.
— Что это, черт возьми, они там делают? — спросил он.
— Что-то с вином — они еще вчера этим занимались, — сказала Катерина.
Она хотела было свернуть в проулок, что огибает площадь, чтобы тихо и спокойно пройти кратчайшим путем, но Туфа не пустил ее. Они вышли на площадь; Туфа остановился и стал наблюдать за происходящим.
— Ты только посмотри, как они нагружают повозки, — сказал он ей. — Надо было им сначала снять боковины, уложить вино, а потом поставить боковины на место. Это было бы в два раза быстрее. Посмотри-ка на того, что стоит перед церковью!
— Пошли! — сказала Катерина. — Это нас не касается. — Она в упор глядела на него, и наконец он оторвался от созерцания сутолоки, царившей на площади. — У нас ведь так мало времени, верно?
— Да, ты права, — сказал Туфа. — Такая уж у меня привычка. Когда вижу, как что-то делают не так, хочется поправить.
Он взял ее за руку — а этого здесь не делают при дневном свете, — и они двинулись дальше, по краю площади. Немногие заметили их. На площади в ту пору было жарко и шумно; от бычьего навоза на камнях мостовой поднимались испарения, пахло человеческим потом и вином из разбитых бутылок, а гул стоял такой, что воздух казался густым, как похлебка.
— Я за много миль чувствую запах этого города, — сказал Туфа. — Ведь у каждого города есть свой запах.
— Что-то не пойму, нравится он мне или нет, — сказала Катерина, — Прежде я терпеть не могла приезжать сюда.
— А я люблю, как тут пахнет.
— Тогда и я попытаюсь полюбить, — сказала Катерина. — Сделаю над собой усилие, чтоб привыкнуть к этому запаху.
Они как раз находились в той части площади, где стояли волы, и запах был особенно сильный, тем более что им приходилось пробираться между животными.
— В таком случае для начала тебе придется полюбить вола, — сказал Туфа. — Это первый шаг.
— Ничего подобного, — сказала Катерина, но он не понял ее.
Они прошли по краю площади и свернули в один из проулков, что ведет вниз, в ту часть Старого города, где на солнце сушатся лепешки навоза, где гуляют куры и где можно добыть яйца. Прежде чем двинуться по проулку вниз, Туфа остановился и еще раз окинул взглядом площадь.
— Тот, кто все это задумал, — круглый болван, — сказал Туфа и отвернулся; поэтому он не увидел Бомболини, который вместе с членами Большого Совета как раз в эту минуту выходил на Народную площадь, зато они увидели его.
— Вы только посмотрите на них, — сказал священник. — Ведь все в Санта-Виттории знают, что в том доме есть только одна кровать.
— Кто бы мог поверить? — заметил Бомболини. — Вот смотрю и глазам своим не верю. Чтобы Туфа и Малатеста — в одной постели… Вот вам она, демократия.
Последние два-три часа Бомболини вообще отказывался верить тому, что видели его глаза. Всю дорогу, пока он поднимался в гору, он лгал себе. Корсо Кавур к тому времени была так запружена и забита повозками, что река вина превратилась в ручеек. Объяснялось это тем, что дорога делала тут крутой поворот, а люди устали таскать вниз тяжелую ношу и потом снова лезть на гору. Повозки на повороте цеплялись друг за друга колесами, и движение вниз пришлось прекратить, чтобы пропустить тех, кто возвращался назад.
Что-то мы не так делаем, — сказал Пьетросанто.—
Не знаю, что именно, но что-то не так.
— Ничего, все образуется, — сказал мэр, и хотя оп снова почувствовал, как ледяная рука сжала ему сердце, однако в ту минуту он верил тому, что говорил.
Какой-то немец написал однажды, что умение обманывать себя доведено итальянцами до подлинного искусства.
«Ну и что? — услышав это, сказал Баббалуче. — Зато беднякам легче так жить».
«Это губит нас, — заметил как-то Фабио. — Надо же смотреть правде в глаза».
«А есть у тебя револьвер, чтоб приставить к виску?» — спросил его каменщик.
Трудно сказать, сколько еще времени мэр пребывал бы в этом состоянии самообмана, если бы Пьетросанто не увидел Туфу на другом конце площади.
— Пойду спрошу Туфу, — сказал он.
— Не к чему нам спрашивать у посторонних, как вести свои дела, — сказал Бомболини. Он был явно обижен.
— У посторонних? — возмутился Пьетросанто. — Посторонних? Да Туфа-то ведь наш.Туфа — он же «лягушка». Туфа — нашей крови. А кто ты, к примеру? Сицилиец… — И, так и не договорив, он бросился через площадь, пихая и расталкивая людей.
Катерина и Туфа прошли уже довольно далеко, когда Пьетросанто добрался до начала проулка, — они шли, не останавливаясь и не оборачиваясь.
— На площади никто даже не взглянул на нас, — сказала Катерина. — А я-то думала, что тебя здесь любят.
— Все смотрели. Из-под шалей, из-за спин волов. Они не знают, что сказать нам. Не знают, как с нами разговаривать. Не знают, как называть меня теперь — «синьор» или «дон», потому что я сплю с Малатестой.
— Ты думаешь, они знают?
Туфа посмотрел на нее сначала с удивлением, потом с нескрываемой иронией и рассмеялся — давно он так не смеялся.
— Знают ли? О господи, Катерина! — Он впервые назвал ее по имени. — Они даже знают, сколько раз это было.
— Они, наверное, очень плохо думают обо мне. — Туфа сразу стал серьезен.
— Нет, нет, они просто считают меня счастливцем.
Тут Пьетросанто схватил его за плечо. Он тяжело дышал, и лицо у него было красное, как глиняный горшок, — ведь Пьетро был уже немолод.