Тайной владеет пеон

Михайлов Рафаэль Михайлович

Наранхо потупился:

— Тогда я не знаю...

— Может, к утру команданте полегчает. Но к утру можно опоздать... в гости, — задумался Хосе. — А он все время про них вспоминал.

Карлос застонал и заметался.

— Его нельзя здесь оставлять, — сказал Наранхо. — Без лекарств... И сыро. Слушай, — оживился он, — я сбегаю в больницу. Помнишь, мы видели на холме. В Киригуа.

— Четыре километра туда, четыре обратно, — при­кинул Хосе. — Доктор не захочет тащиться.

— Я поищу.

— А если промахнешься и приведешь не того, кого надо?

Наранхо обиделся и замолчал. Карлос опять закричал. Хосе прикрыл рот больного ладонью.

— Тише, команданте! — взмолился он. — Могут услышать.

— Я пойду, — поднялся Наранхо.

Хосе кивнул.

Еще не стемнело, когда Наранхо вышел к холмам Киригуа. Он успел заметить, что цветы на кустарниках у подножия холмов, еще утром огненно-красные, по­белели.

Проходя мимо пальмового ствола, Наранхо засунул руку в углубление, проклеванное птицами, и осторожно вынул из этого странного гнезда птичье яйцо.

— Если ничего не найдем другого, — сказал он вслух, — ты съешь и это, мой команданте.

Он миновал вертикальные проволочные сетки, к ко­торым по вечерам подключался ток, опаляющий моски­тов, и по широкой, обсаженной пальмами, аллее вышел к больничному корпусу. Из больших окон первого этажа выглядывали больные: худые, скуластые, медно-красные лица индейцев, истрепанные лихорадкой кур­чавые головы метисов...

Мальчик хорошо знал, что цветные могут убирать бананы, грузить на суда кофе, лазать по деревьям за соком чикле, в крайнем случае шпионить за своими же соседями по бараку. Но ни один капатас, ни один ве­совщик, ни один расценщик компании не мог быть цвет­ным. Откуда же вдруг такая забота о цветных здесь, в больнице?

— Вчера пришли репортеры, — услышал Наранхо над головой голос. — Меня спросили: нравится? Я отве­тил, — заливчато рассмеялся рассказчик, — слава деве Марии, что меня схватила лихорадка, — хоть раз пожил как человек. Они ушли, прибежал главный, наорал, но­гами затопал... Меня до срока выписывают из хоро­шей жизни.

Раздался смех.

Наранхо окрикнул рассказчика:

— Сеньор, я очень прошу вас, спуститесь ко мне. Он почему-то почувствовал доверие к этому че­ловеку.

Через минуту против него стоял низенький, не­уклюжий рабочий, который проделывал лицом умо­рительные движения. У него двигались отдельно уши, отдельно нос, и даже складками лба он умудрялся ше­велить так, что, казалось, лоб сейчас направится в одну сторону, лицо — в другую. Наранхо прыснул.

— Значит, ты пришел на меня посмотреть? — рабо­чий пошевелил носом. — Или принес мне птичьи яйца?

Наранхо схватился за карман:

— Разве они пахнут, сеньор?

Рабочий засмеялся, и лицо его пришло в движение.

— Я пошутил, — сказал он. — Из окна было видно, как ты полез в гнездо. Меня зовут Санчео. До свида­ния, любопытный парень.

— Подождите, подождите, сеньор! — вскрикнул На­ранхо. — Я вас позвал по делу.

— Американцы меня сюда тоже позвали по делу, — весело отозвался Санчео. — Им нужно было, чтобы сборщик фруктов назвал Фруктовку своей спасительни­цей. Не вышло. А ты что хочешь?

— Сеньор, один человек заболел лихорадкой, — вполголоса начал Наранхо.

— Кариб, ты еще мальчик, и твою глупость можно простить, — Санчео захлопал ушами, изображая смех, но глаза его оставались серьезными. — На берегах Мо­тагуа лихорадкой болеет сейчас не один, а тысячи лю­дей. Они валяются в болотах, в лесах, на плантациях. А твой где?

— Мой здесь. Нет, там, — спохватился Наранхо, показывая в противоположную сторону от той, откуда пришел.

— Здесь — там. Все понял, — со смехом сказал Сан­чео. — Его зовут сеньор Нингуно? [42]

42

Никто (исп.).

— Нет, его зовут иначе, — улыбнулся Наранхо. — Но пусть будет Нингуно.

— Кланяйся ему от Санчео, — сказал рабочий. — Так я пошел к себе.

— Сеньор, не уходите же! — Наранхо в отчаянии схватнл его за рукав куртки. — Неужели вы не пони­маете? Мне нужно помочь.

Рабочий стремительно повернулся.

— Я уже десять минут это понимаю, — сердито ска­зал он. — Не теряй времени попусту. Что тебе нужно? Хинин или крышу?

— Не знаю. — Наранхо чуть не заплакал от отчая­ния. — Ему очень плохо. Но я не могу повести к нему никого чужого.

— У тебя есть здесь знакомые?

— Никого.

— Тогда сейчас я тебя познакомлю с одним парнем. Он окликнул товарищей:

— Оречича, что ты можешь сказать про Санчео?

Индеец, завернутый в плед, мягко улыбнулся:

— Санчео — большое сердце. Думал — не встану. Он ночь просидел рядом, говорил, какая хорошая жизнь будет. Вылечил.

— А ты что скажешь, Хесус?

Молодой метис сверкнул зубами:

— У нас бастовала вся плантация, когда капатас тебя под замок посадил. За дурного человека не дра­лись бы.

Санчео деловито спросил у Наранхо:

— Какие тебе еще справки нужны?

И Наранхо сдался. Правда, он не сказал, к кому ведет Санчео и медицинскую сестру, с которой тот сго­ворился.

Хосе не знал, что и делать, когда увидел Наранхо с двумя незнакомыми людьми. Он беспомощно дер­нулся, сжал пистолет и сказал:

— Что делать? Лечите.

— Кто этот человек? — спросила сестра, прослуши­вая пульс Карлоса.

— Вопросами не лечат, — враждебно сказал Хо­се. — Его зовут больной.

— Сеньорита Тереса, — вмешался Наранхо, — был уговор: без вопросов.

— Сто пятнадцать, — задумчиво сказала сестра. — Он здесь не выживет. — Она осмотрела ребят. — Ко­нечно, мне не нужно знать имя вашего отца или друга. Но, если я рискну служебным положением и возьму этого человека к себе в дом, то я хочу знать, во имя чего иду на этот риск.

Она достала медикаменты, промыла рану и смазала ссадину йодом. Карлос неожиданно схватил ее за руку:

— Наконец-то я поймал тебя, дон Орральде. Сколько наших людей ты отправил к предкам?