Тело черное, белое, красное
Шрифт:
– Разрушили его вандалы. Стерли с лица земли.
– Вот то-то и оно. Коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они - власти да святости просили. Потому - убийства это были. Вот кровь невинно убиенных деток на их голову смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же - как штуковина этакая, что в грозу от молний, пытаюсь от них погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой. Слыхал небось, что меня "святым чертом" кличут?
Юсупов неопределенно качнул головой. Ему становилось не по себе.
– Вижу, слыхал. Но, я гляжу, все не веришь?
– Распутин взял еще одно пирожное.
– Все сумневаешься?
– Да что
– с трудом сдерживая отвращение, проговорил князь, глядя, как гость, поковыряв в зубах, сплюнул на пол изюм.
– И то правда!
– При упоминании красавицы Ирины Юсуповой в глазах Старца появился плотоядный блеск.
– Дождусь ли?
– Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.
– Хорошо мне сегодня. Покойно очень. Будто заново родился.
– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть…
– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? Красиво сказал. И - верно. Запомню.
– Распутин подался вперед.
– Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую.
– Он протянул бокал.
– Лей давай!
– Пожалуй, я в другой налью!
– Юсупов, стараясь унять противную дрожь в руках, потянулся за новым бокалом с ядом на дне.
– Не стоит мешать вина. Аромат пропадет.
Он не сводил глаз с Распутина, пока тот не опустошил бокал. Яд снова не подействовал. "Меня убить нельзя", - обожгла мозг произнесенная сегодня Старцем фраза.
– "Колдовство какое-то!" Предательская капелька пота скатилась по виску. Юсупов налил вина в свой бокал и торопливо выпил.
– Душно тут у тебя, Феликс.
– Распутин расстегнул ворот рубахи. Князь приободрился:
– Что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте семнадцатого к большому наступлению?
– А… - Распутин расстроенно махнул рукой.
– Война эта никчемная… Вот, мил- человек, от чего иногда все зависит! Помнишь небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло. Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: "Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?" Он послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага - подтирушка, слово живо - только одно и есть. Да… Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство - всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя.
– Распутин пристально посмотрел на князя. Юсупов, ощутив нервный озноб, поднялся.
"Ага… вскочил, как будто ему углей в штаны наложили. Ну, спрашивай, таперича, как это - все делать можно?"
– Как это, Григорий Ефимович, все делать можно? Грешить можно?
– Юсупов облокотился на спинку стула.
Распутин хрипло рассмеялся:
– Помнишь, Христос с блудницами толковал да с собою водил? "Кто из вас без греха…" Помнишь? А разбойнику-то что сказал? "Нынче же будешь в раю". Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит, али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я скажу так: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е… там только тараканов сыщешь. Во грехе правда… И Христа во грехе узнаешь… Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, штоль?
– Распутин помолчал.
– Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?
Юсупов неуверенно кивнул.
– Пойду узнаю, уходят ли гости.
– Он торопливо вышел за дверь.
Распутин остался один. "Интересное это дело - за людишками наблюдать. Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья - сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. А ты, милок, коли хочешь… что ж - доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь". Распутин хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…
8
Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник со свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда. Стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.
Сергей Ильич, сидящий во главе стола, аккуратно резал мясо, незаметно наблюдая за сидящими друг напротив друга дочерью, которая была очень хороша в темно-зеленом платье, и ее гостем, Николаем Сергеевичем Ракеловым - молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, так же, как и он сам, был выпускником Московского университета и юристом по образованию.
Ирина была очень оживлена, ее глаза лучились счастьем. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, обдумывающий какой-то чрезвычайно важный шаг. По лицу его то и дело скользили тени - тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина. "Таким и должен быть настоящий юрист, - с удовлетворением отметил Сергей Ильич.
– Эмоции в нашей профессии - вещь излишняя". Лицо гостя казалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же сейчас было неудобно - Ракелов при встрече повел себя так, будто хорошо знал Сергея Ильича.
Гость едва заметно откинулся к спинке стула. Ирина вспыхнула и покосилась на отца - не заметил ли чего? Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку. "Ох, молодость, молодость… Думают небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он - шустрый малый!
– бросил обеспокоенный взгляд на гостя.
– Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего…"
– Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились?
– Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку параллельно друг другу.
– Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту.
– Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: - Уж больно сложное дело!
– Да, все сложилось удачно, слава Богу!
– Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой, слегка отодвинулся от стола.
– Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! Впрочем, - Сергей Ильич оживился, - здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. "I pray to God!" или "May God have mercy on your soul!" - Ракелов понимающе кивнул.
– Но вдумайтесь только, - продолжил Сергей Ильич,- каков парадокс! Судья - человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: "В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!" Этого невозможно понять! Ведь суд - не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди "не судите…"