Тело черное, белое, красное
Шрифт:
– Мне представляется, что смысл этих строк… - начал было пояснять Ракелов.
– Бог мой, Ники, не вздумаете ли вы мне объяснять? Стихи нельзя препарировать, как лягушку!
– с жаром воскликнула она. Ракелов растерянно замолк.
– А с Кузминым, если честно, познакомиться очень хочу! И потому, - Ирина весело взглянула на Николая Сергеевича, - не стану!
На его лице замер немой вопрос.
– Да, да, не стану, потому что очень люблю его. Вдруг, не дай Бог… Знаете, Ники, нам, женщинам, - важно произнесла она, - иногда достаточно какой-то мелочи - одного неловкого слова, снисходительного взгляда, банального прыща на носу или неприятного запаха, чеснока например, чтобы
– Насколько я знаю, - неуверенно проговорил Ракелов, - Кузмин чеснока не употребляет, да и насчет…
Раздались аплодисменты - на сцену вышел Есенин…
Поэты сменяли один другого. Зал казался Ирине одним существом, внимающим звукам поэзии. Она чувствовала причастность к этому существу, распахнутому для восприятия прекрасного…
Ракелов осторожно взял ее за руку, краем глаза заметив, как дрогнули ее губы. Он поймал себя на мысли, что ему приятно наблюдать за Ириной и через выражение ее лица, ее эмоции, следить за тем, что происходит на сцене и в зале…
Вечер завершила похожая на Сивиллу великолепная Ахматова - в белом платье со стюартовским воротником, с высокой прической черных волос и неизменной незавитой челкой.
…Мне никто сокровенней не был,Так меня никто не томил,Даже тот, кто на муку предал,Даже тот, кто ласкал и забыл……В оживленном потоке зрителей они вышли на улицу и не спеша пошли по Литейному.
Смеркалось.
Холодный воздух покалывал горло. Не хотелось говорить ни о чем. В ушах еще звучала музыка стихов. Постепенно людей на улице становилось все меньше. Навстречу попадались лишь редкие прохожие.
– Господи, как хорошо!
– Нарушила молчание Ирина.
– Какое удивительное, редкое для нашего тревожного времени чувство спокойствия и душевного равновесия!
– Я… завтра уезжаю, - вдруг глухо произнес Ракелов.
– Как уезжаете? Зачем?
– Она остановилась в растерянности.
– Надолго?
– Ирэн… - Его пальцы осторожно скользнули по ее руке и охватили запястье.
– Иногда обстоятельства будут требовать моих отлучек. И с этим поделать ничего нельзя. У меня есть определенные обязанности и чувство долга… -
А как же… я?..
– спросила она разбитым голосом. Ракелов поцеловал ей руку.
– Ирэн, дорогая, где бы я ни был, вы же знаете, что я…
Слезы подступили к ее глазам. "Господи, как же быть? Он ведь уедет и так и не узнает, что я… его…" Она сжала руку Николая Сергеевича, вслушиваясь в мелодию его голоса, пытаясь запомнить каждую ноту, впитать все оттенки. Ракелов говорил медленно, задумчиво, будто обращаясь к самому себе.
– Ирэн, прошу вас, подумайте над моими словами. Я вернусь… и если вы скажете "да", я тотчас же поеду к Сергею Ильичу просить вашей руки. Вы слышите меня, Ирэн? Не молчите! Скажите же что-нибудь!
– Он остановился и вдруг обнял ее.
Приподнявшись на цыпочки, она коснулась его губ своими губами и прошептала обдавая жарким дыханием:
– Ники, давай поделим эти сумерки пополам - ты бери свет, а я возьму тьму…
– Ирина Сергеевна, что-то вы бледненькая сегодня. Плохо спали?
– Пожилой хирург устало опустился на низкую табуретку у стены и посмотрел на часы. Ходики остановились на половине четвертого. Как раз в это время началась операция. Сколько она длилась? Впрочем, уже не важно. Раненого спасти не удалось. Молоденький солдат, совсем мальчик, лежал сейчас в коридоре на каталке, накрытый простыней в желтоватых разводах.
– Тяжело, Иван Иванович.
– Ирина раскладывала пакетики с порошками, сверяясь с листом назначений.
– Боль кругом, кровь, смерть. Я когда после дежурства подхожу к зеркалу - кажется, себя саму насквозь вижу: вот - кишки, вот - селезенка, вот - печень… И - кровь по венам. А они - будто вот-вот лопнут. Фу!
– Она помотала головой, отгоняя неприятное видение.
– Ирочка, голубушка, вы о сердце забыли, - грустно усмехнулся доктор.
– О сердце забывать нельзя. Что нам приказывает сердце, а?
– И что же?
– Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятить шприцы.
– Я закурю, не возражаете?
– Не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, жадно затянувшись несколько раз, продолжил: - Так вот, сердце нам велит жить. И - любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас - одна. И другой - не будет.
– Он помолчал, попыхивая папиросой.
– Главное - всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться… Просто подходите утром к окну и говорите: "Здравствуй, солнышко!"
Ирина подошла к окну и прислонилась к подоконнику.
"Солнышко… Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро - новый девятьсот семнадцатый год, а на душе так безрадостно! Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок, все вокруг искрилось весельем, разноцветными гирляндами, улыбками… А этот Новый год вползает в измученную войной страну нехотя, словно мучаясь вопросом: "А стоит ли? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом? А может, мне вообще не приходить?.." Грустно… И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда кажется, будто все вокруг окрасилось в черно-белые тона." - Она покосилась на пропитанные кровью бинты, сваленные в бак в углу комнаты.
– "Еще - в красный… Черный. Белый. Красный. Три главных цвета алхимии. Вспомнились слова Порфирия: "Дух России, как Феникс, возрождающийся из пепла, снова одевается в тело черное, белое, красное…" Да, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку "здравствуй"… Тогда легче жить.
– Ирина отошла от окна.
– " Интересно, куда это Поликарповна запропастилась? Надо вынести бинты. Полный бак уже".
Выйдя из докторской, она прислушалась. Где-то в конце коридора был слышен раскатистый смех. Пройдя туда, Ирина приоткрыла дверь палаты для выздоравливающих и заглянула внутрь.
Поликарповна, опершись на швабру, стояла в проходе между койками спиной к входу.
– …милочки, говорите, а я вам объяснение скажу. И ето - не смехотворство какое, а сурьезная ученость.
– Она сделала многозначительную паузу.
– Исчё сызмальства мать мне мудреную книжку читала, а я смышленая была, все на ум запоминала… Да… - Она почесала затылок.
– Книга ета - "Трепетник" называется. Ну, говорите скоренько, а я поясню. Где, говоришь, милок, у тебя трепещет?
– обратилась она к рыжеволосому парню, утиравшему выступившие от смеха слезы.
– Ага. Вот тут. Ето просто, ето я тебе так скажу - " Аще в згибе левой руки потрепещет, кажет болезнь головы и студ всему телу, а после - пот". Во: глядикося - пот у тебя, милок, аж по всему телу. Я же говорю - не смехотворство ето.