Телохранитель моего мужа
Шрифт:
Она немного оживала, когда приходила Рина. С ней она могла пару слов сказать. Но это разговором называть можно с большой натяжкой. Так, фраза в пустоту невразумительным шёпотом. Лично меня подобное не то, что пугало, но волосы на затылке поднимало точно.
С тех пор как Ляля появилась в палате деда, меня терзали идиотские ассоциации. Больше я не входил в скучную унылую комнату, а словно попадал в фильм-ужастик.
Эти две неподвижные фигуры на койке. Два исхудавших до синевы тела. Этот Лялин шёпот. Я слышал его, когда она Рине что-то говорила. Не хватало
В последние дни Ляля разговаривала с дедом. Гладила его по щеке. Что она бормотала — не разобрать, но вот результат — дед вышел из комы. Кто его знает: срок ли ему пришёл, Ляля ли достучалась?
Он поначалу плохо соображал, глаза у него вращались, словно сами по себе. Это было жутко на самом деле. Восставшие мертвецы по сравнению с дедом — искусно сделанные куклы. А он живой.
Его забрали. В какую-то интенсивную терапию. Все на ушах стояли. Не совсем стандартный случай. Мы сидели в клинике, как примерное семейство: я, Мари и мама. Последняя порывалась всхлипывать и подносила к сухим глазам платок. Судя по всему, она считала приличным заплакать, но от потрясения у неё ничего не получалось.
— Успокойся, мам, — не выдержал я. — Дед вроде ожил, а не наоборот. Радоваться нужно, а ты тут слезу пытаешься давить.
Мама оскорбилась. Мари сдержала смешок. За что заработала минус сто очков в карму. Не сдержалась бы — минус тысячу схлопотала.
— Девочку зовёт, — сказала грузная медсестра. — Лялю вашу.
И все посмотрели на меня. Я напрягся. Глянул на Мари. Та покачала головой. Ну, собственно, да. В последнее время с Лялей чаще я да Рина. Остальным как-то не до того было. Мари постоянно вся в работе, редко бывала. Мама больше к деду заглядывала, а Лялю пыталась в упор не видеть. Она так отгораживалась от всего, чего не понимала или боялась.
Рину бы сюда. Но я решил до поры до времени её не волновать, поэтому храбро встал, расправил плечи и зашёл в палату.
Ляля сидела на своей кровати, поджав ноги по-турецки. Волосы привычно закрывают лицо. Руками она обхватила плечи и сидела неподвижно.
— Ляля, — позвал я её. — Дед тебя зовёт. Пойдёшь?
Она промолчала, не шевельнулась в ответ. Не понять: слышит меня или нет. Но я попытался. Подождал немного. А потом она встала, надела тапки и сделала шаг ко мне.
— Вот и хорошо, — вздохнул я с облегчением. — Нас не позвал. Видимо, ты ему ближе.
Ляля не отвечала. Не получалось у меня её разговорить, да я и не пытался, наверное.
— Где ты? — слабо позвал её дед, как только мы вошли.
Ляля села рядом и сжала его руку в своей хрупкой ладошке.
— Деда, — сказала она сорванным голосом — заржавел он у неё, наверное, от бездействия, и я выскочил вон, потому что боялся расплакаться. Так меня всё это проняло. Никогда не думал, что способен на столь сильные эмоции.
Я возвращался к Рине поздно вечером. Чувства улеглись в клубок, но всё равно бурлили, пытаясь вырвать щупальца и накрыть с головой.
Она отреагировала на новость по-своему.
— Ляля… как она сама теперь будет?
Меня даже немного зацепило, что она не обрадовалась, но я сдержался, понимая, что Ляля — родной человек, а дед наш — по сути, никто.
— Не переживай. Он всё равно пока будет в больнице под наблюдением. Пока реабилитация, то, сё. Ничего не изменится. Тем более, для деда она важнее всех нас. Мы были где-то далеко, а Ляля — рядом. Возможно, это она до него достучалась, вытянула оттуда, из неизвестности.
Я старался говорить ровно, справедливо, но Рина всё равно почувствовала горечь. Прикоснулась к моей руке.
— Прости, пожалуйста, — попросила прощения тихо. — Я радуюсь вместе с вами, но тревога за Лялю сильнее. Не прошу понять. Знаю, что это так себе оправдание моей чёрствости, но я в постоянной тревоге, в напряжении. И у меня пока ничего не получается, а месяц подошёл к концу.
Рина закрывает лицо руками, и я тянусь к ней, чтобы прижать к груди, успокоить хоть как-то.
— У тебя закончились деньги? — впервые задаю вопрос, который, наверное, мучает её.
Рина отрицательно качает головой.
— Нет, ещё есть. Я экономлю, как могу. И кое-что удалось заработать немного. Но у меня ни постоянных клиентов, ни твёрдых навыков. Месяц — слишком мало, чтобы я смогла адаптироваться. Я не с того начала. Нужно было искать работу попроще. Хоть какую-нибудь. Посуду в ресторане мыть, например. А в свободное время навёрстывать то, что забыла за годы бездействия. Знания языков не терпят пустоты. Нужна постоянная практика. Мне стало не по себе, когда я представил хрупкую Рину посудомойкой. Нет, она, конечно, не ветка, её так просто не сломать, но зато можно легко обидеть.
— Не спеши. Мы что-нибудь придумаем, Рин.
— Всё, что мы можем придумать, — это подставить вас. Любая просьба — ниточка, что приведёт к вам. Я не хочу и не буду рисковать. Он постоянно следит за мной. Ждёт, когда я оступлюсь или проявлю слабость. Позволю вам за меня решить какую-нибудь мелочь. И тогда он изменит условия. Игра пойдёт по-другому. Иногда я думаю, что Алексей — не самое страшное, что со мной случилось. Он хотя бы был предсказуемый. Я всегда знала, что от него ждать. А этот… его не предугадать, не просчитать. Поэтому позволь мне действовать самой. Просто поддержи меня. Не дай оступиться и упасть.
Взгляд у неё отчаянный, и я сдаюсь. Не смею настаивать. Знаю лишь: буду рядом. Может, она и права: не всегда можно за человека всё решить, подсунуть подушку, чтобы мягче было падать.
Мне становится неловко, что я на несколько минут не злился, нет, а… был разочарован, наверное. Не удержал идеальный образ любимой женщины в голове. Позволил в ней усомниться.
Но именно сейчас я понял: любовь — это не ровный и постоянный свет, словно от божества, а Солнце, Луна, небо, земля, ветер, дождь. Каждый раз — разная. То выходит на небосклон и светит, согревая. То заходит, чтобы подарить прохладу. То пронизывает до костей, выбивая из тела дрожь, зубную дробь, то омывает тёплыми струями, смывая боль, ненужные мысли.