Телохранитель моего мужа
Шрифт:
У меня двойственное чувство. С одной стороны — она предательница, не партизанка вовсе. С другой — человек, который много лет со мной в разных ситуациях побывала. И мне не в чем её упрекнуть. Можно, конечно, но… я понимаю, почему она поступила так.
— Не дрейфь, подруга, — жарко шепчет она, — выкрутимся. Я помогу тебе втихаря. Пусть он малость остынет, получит своё. А там, глядишь, на что-то другое перекинется. Он не так чтобы и злой, Юдж, щедрым бывает весьма, особенно с хорошенькими девушками.
У меня дрожь от её слов. Я не хочу, чтобы он был добрым и щедрым. Ничего не хочу. Мне нужно, чтобы он исчез из моей жизни, как сгинул Алексей.
— Будь осторожна, Светик, — прошу я, не говоря ей ни «да» ни «нет». Мне страшно принимать её помощь. Не потому, что не нуждаюсь. Боюсь за неё. Не так-то просто вытравить из души то, что было. Да я и не хочу.
— Не злись на меня, ладно? — гудит она прямо в динамик. — Ты ж знаешь: я не идеал. И никогда не была хорошей девочкой.
— Оставайся такой, как есть, Вета, — прошу я её. — А главное — оставайся живой. Будь осторожна.
Этот разговор высосал из меня все силы. Опускаю руку с телефоном. Будто гирю пудовую на весу держала. Поднимаю глаза. Артём смотрит на меня без улыбки. Брови у него снова сведены на переносице.
— Да, я вот такая, — говорю ему. — Не то, чтобы простила, но не могу забыть всё то хорошее, что у нас было. А может, ещё и будет. Не знаю.
— Наверное, и не надо забывать, — кивает он, соглашаясь. — Иногда это даже хорошо — уметь прощать или не помнить. Но мне хочется сказать тебе то же, что ты сказала ей: будь осторожна, Рина. Лучше на расстоянии безопасном. Не нравятся мне ни её связи, ни безбашенность.
Он прав. Вряд ли я рискну, как раньше, пить кофе и есть пирожные, гулять и приходить в её уютный клуб, чтобы поболтать. Если я могу как-то её понять, то, вероятно, больше не получится близкой дружбы, когда ходят друг к другу в гости.
Как ни крути, но мы друг друга потеряли. Разлетелись, как осколки, в разные стороны на миллионы световых лет.
45. Артём и Рина
Артём
Время полетело стрелой. Мы получили передышку: никто больше за нами не гонялся, претензий не предъявлял, требований не выдвигал.
Ощущение — будто струна натянута до отказа: звенит, тревожится, вот-вот лопнет, но держится пока да ещё и музыку красивую дарит.
Прошла неделя. Потом вторая. За это время мы с Риной съездили на опознание тела Маркова. Жуткая обязанность. Но мы должны были это сделать.
На Рину страшно было смотреть, но она выдержала тягостную процедуру.
— Семь лет жизни, — расплакалась она возле морга. Сидела на лавочке, пытаясь дышать, пила какие-то лекарства.
— Пусть уходит этот период в прошлое. Отпусти его, — прижал я её голову к своей груди.
— Я пытаюсь, — сморкается она в одноразовый платочек. — И не уверена, что это он.
У Рины глаза — бездонные, горько-глубокие.
— Почему не сказала об этом там, на опознании?
— Там сложно что-то понять, Артём. Слишком обгорели тела.
Да, мы и на женщину смотрели тоже.
— Они похожи… на нас. Мужчина — на Алексея, женщина — на меня. Тот же рост, сложение, остатки одежды. И это так странно — обгоревшие лица. До неузнаваемости. Следователь сказал, что такие… останки распознают по зубам. Но у Алексея ничего не осталось. Словно он никогда не посещал ни стоматолога, ни поликлинику. В то же время два кольца — точно его. Одно обручальное, второе — память от родителей. Он никогда с ним не расставался.
— Ну, да. Яркие опознавательные знаки, — бормочу я. А затем говорю вслух то, что мучает нас обоих: — Думаешь, он жив?
Рина покрепче сжимает руки. Неуверенно качает головой.
— Лучше бы, конечно, чтобы он был мёртв. Но даже если он жив, то, скорее всего, уже далеко. У него всегда было очень хорошо с чувством собственного самосохранения. Алексей из тех, кто любил себя. Не любовался, как павлин, но следил за здоровьем, не работал на износ, не пил, не курил.
— Ну, и скатертью ему дорога. То есть земля пухом.
Кажется, я ревновал. А Рина… она умела находить лучшее даже в таких подонках, как Марков, или в таких выжигах, как её подружка. Именно это задевало. Ей бы ненавидеть Маркова, но она всегда говорила о нём спокойно, хоть и досталось ей от него. И эти слёзы… Видит бог или кто там сидит на небе — уж кто-кто, а этот кусок дерьма явно их не заслуживал.
Позже были скромные похороны. Как странно, — подумалось тогда мне, — Марков был не последним человеком в городе. Но родственников у него не осталось, а может, если они и существовали где-то, то Рина ничего о них не знала. А на похороны никто почти и не пришёл.
— Только Макарские, — Рина тоже об этом думала. — Остальные — сотрудники, да и то… Но, может, оно и к лучшему.
Это была траурная черта, которая осталась позади. Жизнь потекла размеренно, по собственному руслу, но нам это нравилось.
Мы остались жить в квартире деда — неожиданно. Нам понравилось.
— Надо бы сходить, забрать вещи. Да и вообще…
Ей не хотелось возвращаться в то место, где она была несчастлива. И я её понимал. Пусть отойдёт. Там нет ничего важного, жизненно необходимого.
Каждый день мы посещали клинику. Ничего не менялось к лучшему, но нас устраивало и то, что было. Дед всё также спал. Ляля по-прежнему молчала, но взгляд у неё становился осмысленнее. А может, нам так хотелось.
Мама неожиданно нашла себя в новой работе.
— Ты был прав, — заявила она недавно, — мне именно этого и не хватало!
Дом малютки мы тоже посещали. Я видел, как преображается Рина с малышом на руках. Всё чаще она улыбалась счастливо. В такие моменты я любил жизнь слишком остро. Мечтал, чтобы всё шло своим чередом, постепенно и без чужеродных вмешательств.