Тени Эзеля опубл в журн Подвиг
Шрифт:
– Позвонить?
– мужики стали перешептываться.
– Обязательно надо. Один разговор - десять копеек.
Снова перешептывания, качание головами.
А Степан курил самокрутку, глядел на проплывающие за окном темно-желтые, с багряными островками, серпуховские леса, небольшие речки, пруды, то и дело попадавшиеся по дороге, на речки с потемневшей водой, проносящиеся под мостами.
В придорожных селах, в огородах, женщины копали картошку, на полях сажали озимые. По совету друга, такого же рядового красноармейца - Василия Рубцова, демобилизовавшегося раньше Карнаухова, по застарелому, как было указано в бумаге, ранению, еще летом прошлого года, Степан решил тоже обустроиться поближе к столице.
Был Василий, как и Степан 98 года рождения и призыва 20 года, до службы проживал под Москвой, в поселке, рядом с Московско-Курской железной дорогой, вместе с отцом работал в железнодорожных мастерских, имел неплохой заработок.
Поздней осенью, сырой и туманной, в суконной шинели с малиновыми клапанами и в островерхом шлеме с потемневшей звездой, в обмотках и ботинках, выданных в последний год службы, Карнаухов оказался под деревянным навесом небольшой станции.
Когда состав загудел, давая знать, что приближается к остановке, и снизил скорость, слева поплыла каменная длинная площадка перрона, и несколько человек с мешками, уже толпились в прокуренном тамбуре.
– А чего это на энтой стороне?
– зашумел мужичок в рваном треухе и телогрейке.
– Давай, давай, - напирали сзади, - значит, путя на другой разобраны или еще что, значит, на энту и прыгай.
Мужик прыгнул на перрон, за ним высыпало еще человек восемь, подхватили свои мешки, следом за ними спрыгнул и Степан, а поезд уже набирал скорость.
В вещмешке у Карнаухова лежала пара нательного белья, полкило ржаных сухарей, несколько вяленых селедок, завернутых в промасленную бумагу, соль в тряпице, три коробка спичек - вся месячная норма, и две пачки махорки. Часть махорки Рубцов пересыпал в кисет, а в карман шинели положил один коробок спичек.
Было еще в вещмешке полкаравая ржаного хлеба. Его он выменял на третью пачку махорки.
Выдали еще две книжечки в красных обложках, чтобы агитировать за Советскую власть в деревне. Василий решил их сохранить - бумага была дорога. Первую страничку книжечки Василий скурил еще в поезде, прикрывая тлеющий на ветру огонек ладонью.
Мужики, сошедшие вместе со Степаном, разбрелись, наверное, знали дорогу. Степан огляделся: прямо за перроном, где-то далеко, виднелось какое-то поселение, а на той стороне, где состав должен был остановиться, за уносящимися влево и вправо путями, рос уже наполовину облетевший палисадник, черный и густой, и за ним ничего не было видно.
Василий решил идти вдоль путей, найти место, где их удобнее перейти, миновал перрон и пошел по насыпи.
За перроном открылись ветки отводных путей, здесь стояли, замерев, неисправные паровозы, вагоны, несколько наполовину сожженых, еще дальше, у длинного каменного пакгауза была видна платформа с углем.
Там кто-то копошился, наверное, сгружали уголь.
– Станция-то узловая, - сразу понял Карнаухов, - пойду к мужикам, у них и расспрошу, где поселок.
Перейдя через две ветки, он направился к далекому пакгаузу. Туман стлался низко, было зябко и сыро. Шинель не спасала. Сунув руки в глубокие карманы, надвинув козырек шлема пониже на лоб, Степан поспешил.
Навстречу из тумана вышел человек. Был он в черной спецовке, фуражке с поблескивающими молоточками на околыше и с большим гаечным ключом в руке.
Степан достал из кармана шинели бумажку, на которой приятель нацарапал адрес перед демобилизацией, показал железнодорожнику. Тот, посмотрев на бумажку, объяснил, что Степану нужно у деревни, - вон там, - указал свободной рукой железнодорожник, - перейти по мосту пути, а потом спросил, куда направляется красноармеец.
– К Рубцову, Ваське? Петра Савельича сынку? Да это же наш, деповский, они с отцом, в мастерских работают, а ты, паря, Васькин дружок выходит?
– Дружок, - Карнаухов спрятал адрес в карман.
– На побывку или вчистую?
– Вчистую.
– Да, нынче вашего брата, который из армии, много в город едет, не хочет народ в деревню, норовит поближе к городу. Оно и понятно, тут прокормиться легче. Опять же, работу найти можно.
– Вот и я насчет работы, - Степан достал кисет, заготовленную бумажку, свернул цигарку и протянул железнодорожнику.
– Благодарствуем, ну что ж, насчет работы это вы с Васькой, что ли, обмозговали?
– С ним, - Степан осторожно насыпал из кисета на вторую бумажку ровной дорожкой махорку, завернул, послюнявил. Затем вытащил один коробок спичек. Чиркнул толстой спичкой о серую стенку коробка, прикрыл слабое пламя широкой ладонью, протянул железнодорожнику. Тот закурил, взяв цигарку щепотью, посмотрел куда-то вперед.
– Работу найти можно, транспорт, видишь, стоит, - показал на боковой сортировочный путь, где застыл похожий на допотопное чудовище паровоз.
Степан кивнул.
– А что ты, паря, делать можешь, до войны какую профессию имел?
– Кузнецом в деревне работал.
– Кузнецом? Это хорошо. Кузнецы нам как раз требуются. Ты вот что, паря, скажешь Ваське и отцу его, Петру Савельичу, чтобы свел тебя к Афанасию Кузьмичу, ко мне то есть, в кузнечный, там покумекаем, работу тебе найдем.
С моста открылась яркая картина - в одну и в другую сторону убегали, стальные нити: змеились, сбегались, расходились. Видно было депо под двускатной крышей, маленький, казавшийся игрушечным деревянный навес станции, длинные пакгаузы. Справа показались выплывавшие из тумана и казавшиеся небесным чудом купола какого-то монастыря, слева, за путями, где-то далеко - угадывалось деревянное строение церкви с одним куполом - туда и нужно было идти Степану.
Рубцовы жили в деревянном доме, на собственном участке, с несколькими постройками, огородом и сараем, в котором и решили разместить Карнаухова.
Поначалу, в первые дни Петр Савельевич немного ворчал, но когда увидел, как Степан ловко орудует топором, заготавливая дрова на зиму, как чинит прохудившееся ведро, клепает железную кровать, смирился. Тем более гость собирался сразу же устроиться на работу и не грозил стать лишним ртом.
А мать Василия, маленькая тихая женщина, повязанная платком по-бабьи, подавая на стол горячие щи из затирки с листами капусты, только утирала концом платка слезу, вспоминая о чем-то своем.