Тени Эзеля опубл в журн Подвиг
Шрифт:
Первого сентября, на следующий год после распада союза, в коридоре стоял растерявшийся мальчик шестнадцати лет и смотрел на два удаляющихся в разные стороны хвоста новых десятых классов. Мальчика в соседней школе оставили на второй год.
Год назад впервые заканчивали школу одиннадцатые классы, и учителя еще не привыкли, что десятый - не последний. Мальчик стал заглядывать в открытые двери кабинетов.
– Ты Артур?
– услышал он за спиной.
– Ага.
– Агаянц?
Кивок.
– Так поднимайся скорей в четыреста десятый, - чернобородый низенький мужчина в коричневом в полоску костюме с галстуком ярко синего цвета улыбался через очки с затемненными стеклами.
– Новенький?
– Угу.
– А что ты все "ага" да "угу". Волнуешься? Все в порядке. Десятый "Б" - ребята хорошие.
– А вы их классный?
– Ну, вот, нормально говоришь. Классный.
– Евгений Борисович?
– Угу - засмеялся чернобородый.
Артур тоже засмеялся.
Осенью он принес в школу свой газовый "Питон" калибром девять с половиной. Хазин изъял и обещал вернуть после уроков. Обещание сдержал. В барабане револьвера были видны желтые и черные патроны. Жора объяснил, что это заряды с различным наполнителем газа - более сильные - желтые, менее сильные - черные. Такие знания тогда были необходимы. Агаянц обещал больше в школу подобное не приносить и сдержал обещание.
Сразу после выпускного Акимов и Агаянц получили повестки, обоих взяли в ВДВ.
Хазин женился вскоре после прихода в школу на Маше Клыковой, которая, как и он, только что пришла преподавать. Маша была филологом. Через год после свадьбы она ушла работать в какое-то спортивное издательство корректором. Они прожили вместе семь лет и развелись. Дочка, тонкая, черноволосая, обидчивая, жила с матерью, виделась с отцом редко.
Он уехал бы, как многие его друзья, но сначала семья - Маша ни в какую не хотела и думать об отъезде, затем - болезнь мамы, дела, рутина. Стукнуло сорок - менять жизнь уже не хотелось.
Хазин вел уроки виртуозно, сыпал афоризмами, замечал любую постороннюю деятельность учеников, его боялись и слушали, приборы в его кабинете были в безукоризненном состоянии. При переезде он сам, лично, каждый прибор упаковал в мягкую фланель, уложил в коробки и отнес в свои зеленые "Жигули". Автоматов Хазин не признавал, гонял по извилистым улицам района, как мастер-гонщик и постоянно курил "Winston". Екатерина Великая его недолюбливала, но ученики Хазина неизменно приносили высокие баллы на экзаменах и призовые места в олимпиадах.
Гладя на лица современных старшеклассников, Хазин ловил себя на том, что узнает черты тех ребят, вихрастых и коротко стриженых, высоких акселератов с огромными руками и худеньких, скромных незаметных. Снова перед ним проходили эффектные девицы на высоких каблуках и полные, вечно переживающие девушки, краснеющие при каждом вопросе.
Из прежних учителей, которые помнили переезд из старого здания в новое, оставалось человек пять, не больше. Трое учителей старшей школы, в том числе Хазин, библиотекарь, дорабатывающая последний год, и одна учительница начальной школы.
Глава 7
Детство
Маленький Женя Хазин оказался в деревне первый раз сразу после первого класса. Родители решили снять дачу по Белорусской дороге.
Утром к подъезду, где они жили, подъехал грузовик, и в него стали загружать самые разные вещи. Женю посадили рядом с отцом, в кабину. И они поехали. Ехали, как показалось Жене, очень долго, сначала петляли по городу, по совсем незнакомым районам, затем пошли подмосковные леса, дорога то шла вверх, то вниз, вдоль серой ленты шоссе тянулась нескончаемая стена темных елей, изредка белели березовые рощицы, зеленели опушки, проносились деревенские дома, какие-то памятники, и снова лента шоссе.
Они выгрузились на широкой деревенской улице. Справа и слева за заборами и вишневыми и яблоневыми деревьями виднелись высокие крыши дачных домов. Женя в первую очередь проверил, цел ли его двухколесный велосипед.
Лет через пять после начала работы, когда в стране все стало уже заметно меняться, Хазин, совсем не сентиментальный человек, вдруг поехал на Белорусский вокзал, сел в электричку, и замелькали знакомые названия, стали проплывать не изменившиеся платформы. Он сошел на одной из таких платформ и вдоль зеленого деревянного забора пошел к поселку. Странно, забор так и стоял на том же месте, но теперь он оказался очень низким и коротким, а когда-то был длинным, высоким, за ним росли яблони и вишни, и маленький Женя все силился дотянутся хотя бы до одной ветки, но не доставал.
Евгений Борисович усмехнулся и вышел на главную улицу деревни.
Большая, казавшаяся длинной, не улица, а просто дорога между домами, оказалась нешироким пыльным трактом, а дома вдоль дороги, в которых жили когда-то дачники, стали низкими. Вот и дом Мишки Яблочкина - дачного приятеля. А вот и дерево около их дачи - все тот же толстый раздвоенный ствол, длинные ветви, по которым он так любил лазить и спрыгивать вниз.
Он постучал для приличия в калитку, толкнул ее и вошел на двор, оказавшийся теперь маленьким пятачком, на котором когда-то стоял под навесом длинный стол, и за этим столом собиралась вся их большая семья. Теперь на дворе под навесом стоял ярко-красный "Москвич". Вот и дом, и окно, через которое он выпрыгивал на двор, когда мать не разрешала после обеда гулять, а вон и крыльцо. По крыльцу спускалась низенькая старушка в цветастом платье.
– Вам кого?
– спросила она, и Хазин узнал бабу Клаву, сережкину мать, которая сдавала им дачу.
– Баба Клава, я Женя, помните, мы у вас три года дачу летом снимали.
– Чой-то не упомню, - прищурилась старушка, - многим дачу-то сдавали.
– А Сережа где?
– спросил Хазин.
– Сережа-то? В Одинцове работает, на грузовике. Женился, - лицо ее посветлело, - сынишка у него. Так вы знаете Сережу-то?
– Мы с ним играли, он еще на моем велосипеде катался.
– А как же, как же, помню, - закивала старушка, - но Хазин видел, что она его так и не вспомнила.
– Передайте ему привет, - он назвал свою фамилию.
– А как же, передам, обязательно передам, когда он приедет. Он в воскресенье приедет.
Тогда, более пятнадцати лет назад, когда они снимали здесь дачу, ее муж, отец Сергея, ходил по дому в растянутой майке, курил беспрестанно вонючий "Беломор", напивался, пугал ребят и даже рыжий пес, живший за домом в низенькой конуре, боялся пьяного хозяина. Сережкин отец был фронтовиком.
Как-то раз, когда по телевизору, который стоял в их хибаре за домом, показывали фильм "Два бойца", Сережкин отец, сидя за столом позади мальчишек, впившихся в маленький экран, стал комментировать фильм.