Толстая книга авторских былин от тёть Инн
Шрифт:
замочки пудовые закрывал он,
с вином бочки кидал за пазуху
и далеко ускакивал,
на милю вперёд бежал:
— Ай, монгол там не скакал? —
бачил.
Богатыри ж судачат:
— Вроде Муромец Илья
воеводой был всегда.
Но история — дело тонкое.
Сегодня ты на коне,
а завтра звонкие
кандалы на ноженьках, цепи.
Держись поэтому крепко
за уздечку, степной богатырь,
поезжай
не бегут ли за вами черти
бедовестники — вестники смерти.
Долго ли, коротко шла рать —
нам неинтересно.
Вдруг выходит из леса,
из самой глубокой чащи
чёрт и глаза таращит:
— Вы куда это, витязи ратные?
На вас копья, мечи булатные,
да кобылы под вами устали.
Отдохнуть не желаете?
— Да, да, притомились, наверно.
Где тут, чертишка, таверна?
— Дык поблизости есть избушка
на курьих ножках,
в ней дева (старушка)
пирогами всех угощает
да наливает заморского чаю,
а после печку по чёрному топит
и в баньке парит
приблудных (мочит).
Раззявили рты служивые:
— Тормози, Микула, дружину! —
орут Селяновичу с эхом. —
Утомились братья твои, приехали.
Что поделаешь,
с солдатнёю спорить опасно:
на кол посадят, съедят припасы.
Развернул воевода
процессию к лесу
в поисках бабьего интересу.
Подъезжают к избе, заходят.
Там баба-краса не ходит,
а лебёдушкой
между столов летает,
чай заморский разливает
в чаши аршинные,
песни поёт былинные.
А на скатертях яств горами:
капусты квашеной с пирогами
навалено до потолочка.
— Как звать-величать тебя, дочка?
Девица-краса краснеет
да так, что не разумеет
имени своего очень долго:
— Кажись, меня кличут Ольгой.
— Ну, Олюшка, наливай
нам свой заморский чай!
Выпили богатыри, раскраснелись.
Глядь во двор, там банька алеет:
истоплена дюже жарко —
дров бабе Яге не жалко!
Не жалко ей и самовару,
мужланам зелье своё подливает
да приговаривает:
— Кипи, бурли моё варево;
плохая жизнь, как ярмо,
пора бы бросить её;
хорошая жизнь, как марево;
был богатырь, уварим его!
Воины пили чай и хмелели.
Лишь Потык,
прислушался он к напеву,
бровь суровую нахмурил,
в ус мужицкий дунул,
усмехнулся
насупился столетием
и подумал о чём-то своём —
мы не узнаем о том.
А посему сын полей не пил,
пригублял
да в рукав отраву выливал.
А баба Яга, то бишь Олюшка,
как боярыня, ведёт бровушкой,
глазками лукавыми подмигивает,
ласковым соловушкой пиликает
речи свои сладкие.
А брательнички падкие
на бабью ворожбу,
рты раззявили, ржут!
Вот и Алеша Попович
хочет Ольгу до колик:
норовит идти в опочивальню,
губки жирные вытирает
платочком вышиванным,
супругой в дорогу данным.
Только губы свои вытер,
так в деве красной заметил
на лице глубокие морщины,
глаз косой, беззубый рот и вымя.
В обморок упал, лежит, молчит.
А гульбище богатырское гудит!
Если есть богатырь, будет драка.
Если есть на свете честь,
то её сваха
в кулачных боях похмельных
да в сценах сладких, постельных.
Народится сынок —
богатырчик тебе вот!
А коль снова девка,
значит, все на спевку.
Гой еси, гой еси,
ходят бабы, мужики
по дорогам, по дворам
сыты, пьяные в хлам!
Если есть богатырь,
будет драка.
Если есть на свете честь,
то её плаха
навсегда на планете застрянет.
Не хотели мы пить, но тянет!
Пели воины такую песню,
и жизнь казалась им
неинтересной.
Тут встал Святогор
и сказал, казалось, с гор:
— Была бы баллада,
но как-то не надо;
была бы идея,
да брага поспела.
Выходи-ка, Илья, дратися,
коли делать больше нечега.
И поднялся Илья Муромец
да закричал, как будто с Мурома:
— Гой еси, добры молодцы!
Да не перевелись богатыри
на чёрной земле пока что.
Кто не битися-махатися,
тот под столом валятися, —
и пошёл на Святогора
в бой кулачный.
«Что же делаешь ты, мальчик! —
с неба, вроде бы,
всплакнули боги. —
Ты пошто полез
на сына бога Рода
да на родного брата Сварога.
Но куда тебе, прыщу,
завалить вон ту гору?»
Но богатырь Илюша Муромец,
то ли от ума, а толь от тупости,
взял лежащую рядом дубину
и по ноженькам