Толстая книга авторских былин от тёть Инн
Шрифт:
те ёлки, ели.
И казалось бы уж всё!
Но захотели
отстоять свои права медведи,
вылезли из бурелома
и навстречу
нашим воинам идут,
ревут да плачут:
— Пожалейте вы нас, сирых.
С нашей властью
всё в природе было справедливо!
На снегу следы лежат красиво:
где мужик пройдёт,
где зверь лесной — всё видно.
А и задерёшь кого, то не обидно.
Рассвирепели вдруг богатыри,
вытащили штырь с земной оси…
У-у, сколько медведей
полегло тогда!
Об этом знаю только я.
Но вот из полатей выходит
Михайло Потапыч, выносит
он корону царскую:
— Простите,
люди добрые и отпустите!
Я не ел ваших детушек малых
да не трогал хлопцев удалых,
девы красной не обидел,
а на троне сидел и видел,
как крестьян бояре топтали.
Бояр сечь-рубить! Они твари.
Тут бояре гуртом сбежались,
отобрали корону, и дрались
за неё тридцать лет и три года.
А потом на трон взошла порода
с простой фамильей Романовы.
О таких не слыхали вы?
Ну, а пока бояре рядились,
вояки в баньке помылись,
приоделись в рубахи шелковые,
с голытьбы собрали целковые,
чтоб женить Добрыню
на Настасье Микуличне —
не на княжьей дочке,
и не с улицы,
а на полянице
удалой почему-то.
Но об этом пока не будем.
А тем временем, телега катила
и прохожим всерьёз говорила:
— Ай люли-люли-люли,
не перевелись бы на Руси
княжий род и барский
да в придачу царский!
И медведь последний
на дуде играл.
— Сие не царско дело! —
мохнатого хлестал
скоморох противный,
набекрень колпак.
— На кол их обоих,
если что не так!
Весёлая была свадьба, однако,
с пиром почёстным, где драка
гоголем бравым ходила
и дробила тех, кого не убила
стрела чужеземца.
Нунь Сердце
у Настасьи Петровичны ёкнуло,
тарелку волшебную кокнула,
как Алешу хмельным увидала.
Разозлилась баба, осерчала,
кликнула сокола ясного:
— Лети, спеши, мой прекрасный!
Выручай из беды, из напраслины
муженька моего несчастного.
Пущай домой воротится,
тут есть на кого материться,
и пиры ведь наши не хуже,
да и киевский князь получше
бояр московских купеческих.
Возвращается пусть в отечество!
Топнула Настенька ножкой,
брякнула серёжкой
и сокола в небо пустила.
Тот с невиданной силой
полетел, помчался к былинным.
Через три дня он был у дружины.
Опустился на стол самобраный,
нарёкся гостем незваным
и стал потчеваться, угощаться
да пенным пивком баловаться.
А как наелся, напился,
вставал средь стола, матерился:
— Ах ты, чёрт Алешка окаянный,
в чужом доме холёный, званный
сидишь на пиру,
прохлаждаешься.
А супруга твоя убивается,
ждёт мужа домой скорее,
час от часу стареет!
Как услышал богатырь
слова такие,
вставал со стола:
— Плохие,
ой да поганы мы, братцы,
пора нам домой сбираться!
— Домой так домой.
Чё расселись? —
богатыри оделись,
обулись попроще, походно.
И взглядом уже не голодным
московские земли окинули
да к Киеву-граду двинули.
А кота с собою прибрали,
пригодится ещё голодранец
с нечистью всякой бороться.
Добрыня же пусть остаётся.
Ну и Пленкович Чурило остался,
за ним бегать никто не собирался.
Ай да шесть богатырей,
ай да шесть ратных витязей
через луга, поля,
леса перешагивают,
через реки буйные
перескакивают,
озёра глубокие
промеж ног пускают.
В общем, от края до края
Россию-мать обошли,
на родную заставу пришли.
А на заставушке богатырской
Василий Буслаев с дружиной
границы свято оберегают,
щи да кашу перловую варят.
Вот тебе и ужин,
в пору не в пору, а нужен.
— Вы столовайтесь, вечеряйте,
а я поскачу к Настасье! —
сказал Попович, откланялся,
на кашу всё же позарился,
и прямоезжей поехал дорожкой.
Вот к жене он стучится в окошко,
та выходит, супруги целуются
(раззявила рот вся улица)
и в покои идут брачеваться.
Ну и нам пора собираться
да по домам расходиться.
Пусть мирно живёт столица,
ведь пока Кремль стоит,
мы дома,
а в нем сидит
сто пятидесятый Вова.
Ой Русь царская да столичная,
и кого б ты ни боялась —
безразлично нам!
Баба Яга на Луне и Илья Муромец