Торлон. Война разгорается. Трилогия
Шрифт:
Он было сразу отправился за жердями, но за дверью его встретили темнота и холод. Одному, без плаща, на ночь глядя ломать забор — нет, это не выход. В любом случае имеет смысл дождаться утра. Заодно станет понятно, стоит ли возиться с тяжелой ношей. Умрет — не судьба. Выживет — крепче будет.
Сима принес с улицы два снежка размером с кулак, подбросил в печь несколько лишних поленьев, чтобы не замерзнуть ночью, и прислонился спиной к горячей стенке. Смотрел, как пляшут языки пламени на потолке, и по очереди облизывал снежки. Хорошо, что предыдущая жизнь не изнежила его и он не разучился получать удовольствие даже от такой малости. Раненый лежал поодаль на спине и не шевелился.
Доедая снег, Сима прикрыл глаза. Сейчас он заснет, и пусть все пропадает пропадом. Его больше не занимают ни подлые дикари, ни пятеро беглецов, ни умирающий Демвер, ни собственные потуги выжить в этом запутавшемся мире. Только спокойный сон до утра, в тепле, пусть и на голодный желудок. А утром будь что будет…
Среди ночи он все-таки проснулся. От холода. Дрова прогорели, угли еле теплились, и печь остыла. В приоткрытое под потолком окошко падал свет луны. Сима нехотя встал и задвинул ставень. Нечего последнее тепло выпускать.
Сквозь сон, о чем он вспомнил уже наутро, когда протирал глаза и принюхивался в прежней темноте, ему мерещились шаги и чьи-то приглушенные голоса. Однако ему снились женщины, много женщин, и он решил, что это они ходят по дому, его дому, юные и сероглазые, как Велла, сестра Хейзита, и о чем-то его все время просят. А он не может им этого дать, потому что не понимает. Не понимает их речь, их жесты. Только любуется, крутит головой и улыбается…
Когда он встал наконец на ноги и вышел, поеживаясь, из-за печи, то первым делом заметил, что дверь снова распахнута. При этом он точно помнил, что вчера брал оба снежка в одну руку, когда закрывал засов. Ошарашенно огляделся по сторонам. Трупа, то есть Демвера, нигде не было. Исчез даже лук со стрелами. Кроме той, острием которой он накануне разрезал рубаху на бинты. Она осталась под столом. И была теперь его единственным оружием.
Принюхивался Сима тщетно. Он предполагал уловить запах вчерашних дикарей, однако открытая дверь сделала свое коварное дело: в избе пахло лишь мокрым деревом и гниловатым воздухом с улицы. Присмотревшись, Сима понял, что снаружи накрапывает мерзкий дождик, поедающий давешний снег.
К счастью, огниво было на месте, на печи. Он снова разжег дрова и растер над огнем руки. Вот и умылся. Если бы еще уметь завтракать углями. Хоть чем-нибудь, что в обычное время считается несъедобным. Сима закатал рукав и покусал себе руку. Возникло слабое ощущение поедания холодного окорока. Только самого себя он есть, разумеется, не будет. Потерпит. Зато потом, когда все-таки доберется до дома, закатит своему пустому желудку такой пир! Он представил стол, уставленный яствами, только что принесенными слугами с рынка, вдохнул аромат свежеиспеченного хлеба, сделал мысленный глоток медового крока и чуть не разрыдался. Ради того, чтобы все это возникло перед ним не в мечтах, а на самом деле, стоило побороться. Причем если раненый Демвер был еще поводом остаться, то теперь, когда тело исчезло, неважно как, но исчезло, оставаться в этой продуваемой всеми ветрами избе было смерти подобно. Могли в любой момент нагрянуть дикари. Мог вернуться Гийс с дружками. Могли появиться и люди Демвера, поскольку в душе Сима придерживался версии, что среди ночи именно они пришли и забрали своего господина, чудом не заметив его, спавшего за печкой.
В путь Сима готовился со всей возможной тщательностью. Стрелу переломил для удобства хвата и сунул за пояс. Надел меховую шубу с капюшоном, поверх нее — меховой плащ наизнанку, чтобы дубленая кожа не позволила ему сразу промокнуть. Наряд получился тяжелым. Если дождь не пройдет, потом, намокнув, будет еще тяжелее. Сейчас это представлялось ему не главным. Лишь бы не окоченеть. Станет невмоготу, что ж, он что-нибудь бросит по пути. Невелика утрата. Шуба все равно не его. Демвер, если он жив, простит.
Кроме стрелы Сима прихватил с собой огниво. Если удастся целым и невредимым добраться до дома, едва ли оно ему когда-нибудь понадобится, но оставлять его здесь было недопустимой роскошью. О том, что им мог бы воспользоваться другой путник, такой же голодный и замерзший, как он сам, Сима, разумеется, подумал, но прогнал эти мысли ехидной усмешкой.
Улица встретила его порывом мокрого ветра в лицо. Ну вот, теперь точно умылся. От дождя еще никто не умирал. Не то что от голода. Он подобрал по пути пригоршню клеклого снега и отправил в рот. Хоть воды вдосталь. Как же они тут жили без колодца? Кто именно тут жил, Сима уточнять не стал даже мысленно. Его это совершенно не волновало. Семейство ублюдышей, кто же еще? Отсиживаются сейчас в каком-нибудь соседнем туне со всем своим жалким скарбом. Хотя может, и не жалким вовсе. Ему приходилось слышать и о весьма зажиточных фолдитах, которым для жизни вполне хватало того, что давало собственное хозяйство. Таким и силфуры толком не нужны. Да и ана’ хабаны [18] сюда наверняка никогда не заглядывали. Живность своя. Посев свой. Вайла’тун, особенно Малый, им и даром не нужен. Скучно стало, подались к соседям. Чем не жизнь? А ведь были среди вабонов и те, кто обитателей отдаленных торнов жалел. Близость Пограничья, видите ли, слишком опасна. По их мнению, которое в последнее время доходило до ушей Симы все чаще, фолдиты несправедливо выселены на окраины и служат чуть ли не живым щитом от дикарей. И пусть служат! Кстати, еще неизвестно, не снюхались ли местные фолдиты с самими дикарями. События вчерашнего дня как нельзя лучше подтверждали эти его давнишние опасения. С какой уверенностью те трое вошли давеча в избу! Как к себе домой. Видать, не впервой. Правда, среди них был, как выяснилось, самый что ни на есть вабон, но это обстоятельство не сильно меняет дело. Шеважа здесь научились хозяйничать. Вполне вероятно, их успели к этому приучить. Зажравшиеся твари!
18
Ана’хабан— сборщик гафола.
Последнее
Сима еще не решил, кого нужно бояться больше: то ли враждебных ко всем пришлых фолдитов, которые могут и лопатой огреть, если твоя физиономия им не приглянется, то ли шеважа, наглых и дерзких. От последних он сейчас вроде бы удалялся, к первым — подступал все ближе и ближе. Сам он, к счастью, не знал, но ему рассказывали, будто фолдиты, что приходят в Вайла’тун, скажем, на рынок, продать или купить, и те же фолдиты, только здесь, в обжитых ими местах, — это два разных вида вабонов. На рынке они бывали тише воды ниже травы, со всеми — само уважение, вежливые, предупредительные, беседу вели негромко, рассудительно, собеседника не прерывали, почти всегда с ним соглашались, особенно если перед ними был эдель, за все извинялись, даже если в том не было никакой их вины, короче, могли служить примером для подражания и укором для счастливчиков, оставшихся после раздела в черте Стреляных стен. Совсем иначе они вели себя, если обитателю Малого Вайла’туна волею судеб приходилось наведываться к ним по какой-либо нужде: ни помощи, ни ласкового слова, не говоря уж о вежливости и обходительности, бедняге ждать не приходилось. Его встречали по одежке, не пускали на порог, в лучшем случае посылали на все четыре стороны и никогда не давали того, о чем бы он ни попросил. Такие разительные отличия в поведении не казались Симе чем-то из ряда вон выходящим. Он и сам, если разобраться, был по натуре фолдитом: перед старшими по званию усердно заискивал, всех остальных на дух не переносил, точнее, ненавидел. А потому сейчас, шагая по щиколотку в ледяной слякоти, нисколько не сомневался в том, что день ему предстоит труднейший. Равно как и в том, что сделает все от себя зависящее, чтобы этот день не стал для него последним…
При всей своей пугливости Сима обладал одним очень ценным качеством — упорством, которое близкая ему женщина называла «доброкачественным упрямством». Если он видел цель, пусть даже сквозь пелену дождя, из-под двух капюшонов, с которых вода струилась на дрожащие от холода щеки, он тупо шел к ней, чего бы ему это ни стоило. А обернуться сегодняшнее путешествие могло тяжелейшей простудой. Поскольку не прошел Сима и пяти шагов, как обнаружил, что сапоги его вовсе не предназначены для хождения по мокрой жиже. Нет, когда-то они бы вполне сгодились и в такую погоду, но Сима считал последним делом тратиться на новую обувь, если есть старая; ходил он всегда по известным ему заранее путям, так что, когда накануне он забирался в потайной лаз, шел по подземелью, вылезал на поверхность в непосредственной близости от Силан’эрна, а вечером отправлялся в обратную дорогу, ему представлялось, что выбор сапог он сделал верный. Потому что нигде ему не предстояло делать по снегу больше двух шагов, да и то по хрустящему, который не ищет щелей в стежках и дыр в подошвах, а послушно проминается и не лезет в чужие дела, то есть обувь. Теперь же стало очевидно, что сапоги изрядно поизносились и издают противно чавкающие звуки, отвлекающие от других мыслей. Теплые носки тоже предали его. Став мокрыми, они усугубляли холод, а потеряв форму, смялись и доставляли боль, угрожая стереть ноги в кровь. Сима даже подумывал, не пойти ли дальше босиком. Но «дальше» означало неопределенно долгое время, и потому он пока предпочитал терпеть.
Сима никогда не заходил в такую даль от Вайла’туна. И потому не осознавал, сколько еще ему терпеть эти мучения. От Обители Матерей башни замка казались такими же недосягаемыми, а она располагалась, вероятно, где-то на полпути отсюда. Одним словом, пока не пройдешь — не поймешь.
И он шел. Скрипел зубами, ругал себя за то, что не внял разуму и не спустился обратно в страшный, зато сухой подземный ход, тщетно кутался в шубу, высоко поднимал дрожащие ноги, но шел.
И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь — себя…