Торлон. Война разгорается. Трилогия
Шрифт:
— Не знаю, других Тангаев не встречал, — легко соврал Сима и подложил руку под голову.
Телега раскачивалась и подпрыгивала. Возница из старухи получался никудышный: она то перетягивала поводья, отчего несчастная кляча дергала вперед, показывая норов, то отпускала совсем, приводя животное в недоумение и заставляя останавливаться в нерешительности. Вскоре у Симы снова разболелась голова, его мутило, а голодный желудок выворачивало наизнанку.
— Хочешь, я поведу? — не выдержал он и перевернулся на живот.
— Да ничего, отдыхай, недалеко уже, — ответила старуха, не оглядываясь и только усерднее понукая то, что когда-то родилось, чтобы быть лошадью. Сима не послушал ее и подсел рядом на козлы. Старуха бросила на него не испуганный, но подозрительный взгляд. — А справишься?
Сима пожал плечами, принял из мокрых варежек поводья и попробовал заставить конягу прибавить ходу. Получилось не сразу, но получилось. Во всяком случае, телега покатила ровнее.
— Значит, Тангай, говоришь? — переспросила старуха. Сима, не глядя на нее, хмуро кивнул. — Хорошее имя. Тот Тангай, которого я давным-давно позабыла, был мужик исправный. Когда жена у него померла, все к дочке моей сватался. Да, весело было. — Старуха прыснула, что-то вспоминая. — Да мы его дружненько отвадили. А что толку? Живет невесть где, почитай, на другом конце мира. Целыми днями на заготовках пропадает. Кому такой муженек нужен, спрашивается?
— А у вас тут что, большой выбор? — не сдержался Сима.
— Выбор не выбор, а за первого встречного нечего выскакивать, — усмехнулась старуха. — У меня вон теперь внучка на выданье, так я и ее кому ни попадя не отдам.
— Значит, дочка все-таки замуж вышла, — сообразил Сима.
— Так а чего не выйти-то? Конечно, вышла. Только померла, так и не родив. А внучка — дочка сына моего. Девочка прекрасная. Трудиться любит. По дому всегда все приберет да приготовит. Стряпать умеет похлеще меня. А уж лучше меня стряпать мало кто может.
«Зачем ей взбрело в голову все это мне рассказывать?» — подумал Сима, но промолчал, продолжая слушать вполуха.
— Сына тоже уже нет. Он на заставе служил, той, что первой еще по осени сгорела. Может, и не погиб, конечно, раз я его тела не видала. Так ведь был бы жив, вернулся бы, скажи? — Сима кивнул. Его внимание куда больше привлекали приближающиеся избы. — Вот и я так думаю. А жене его, Квалу ее забери, только того и надо было. Вильнула хвостом и в Малый Вайла’тун подалась чуть ли не наутро, после того как новости из Пограничья пришли. Дочку мне оставила. Хоть за это ее благодарю. Да а чего благодарить-то, ей бы та только в обузу была… Слышала, она теперь у какого-то эделя тамошнего живет, на содержании, причем таких, как она, говорят, у него аж целое стадо. — Старуха снова засмеялась удачно подобранному слову. — Ну и пусть. Лишь бы не возвращалась. А уж мы с Пенни как-нибудь проживем.
— И сколько же твоей Пенни зим? — поинтересовался Сима, поинтересовался довольно искренне.
Прежде чем ответить, старуха внимательно посмотрела на него, однако, наверное, не увидела перед собой ничего, кроме замученного бедняги, потому что честно призналась:
— Не считала, но думаю, что тринадцать или четырнадцать. А тебе зачем?
Сима любил этот возраст. Обычно ему попадались подружки постарше, но на его веку было несколько случаев, когда удавалось заполучить пленницу — ровесницу этой Пенни. Бывало, правда, много слез и крика, но Симе особенно нравилось покорять непокорных. Особенно если они сопротивлялись не от стыда, а от страха.
— Мне незачем, — ответил он и добавил, указывая рукой на избы: — Сюда, что ли?
При ближайшем рассмотрении изб оказалось шесть. Они стояли рядком вдоль дороги, отгороженные друг от дружки низенькими плетнями, и у каждой над трубой курился серый дымок. Позади изб, как водится, чернели огороды с покосившимися сараями да побросавшие листву плодовые деревья. Все было уныло и безлюдно.
— Хорошо тут у вас, — сказал Сима.
— Да уж не жалуемся, — ответила ему посерьезневшая как-то сразу старуха. — Ну, изыди давай. Приехали.
Сима послушно слез с телеги и остался стоять посреди дороги, наблюдая, как негостеприимная попутчица справляется с поводьями и пытается заехать в ближайший дворик.
— Может, калитку все-таки подержишь? — крикнула она, когда окончательно поняла, что одной не справиться.
Сима пожал плечами и лениво подошел к плетню. Калиткой служила жердь, которая была заранее кем-то отодвинута в сторону, но недостаточно, чтобы телега проехала, не задев колесом. Он снял жердь и бросил на землю. Старуха что-то сердито пробурчала, но тихо, и телега всеми колесами проехала по жерди. Сима стал укладывать не только мокрое, но теперь еще и грязное дерево на место, исподлобья следя за дальнейшим. Старуха устало спустилась в лужу и первым делом принялась отвязывать от оглобель лошадь.
— Пенни! — крикнула она. — Куда ты запропастилась? Иди-ка помоги мне.
Сразу же дверь избы распахнулась, и на порог выскочила среднего роста кукла, с головы до ног накрытая не то полотенцем, не то скатертью, одним словом, чем-то пестрым и неподходящим. При всем при этом Сима с изумлением отметил, что кукла бежит через двор босиком, словно не замечая ни луж, ни холода. Лица странного создания он не видел, но руки, придерживавшие скатерть, были маленькие и бледные.
Пока обе женщины возились с лошадью и телегой, Сима недолго думая шмыгнул в оставшуюся распахнутой дверь дома. Внутри все было точно так же, как в том торпе, где его чуть не убили. С той лишь разницей, что здесь царили тепло и уют. Чувствовалось, что тут живут постоянно. И пахло не только сухими травами и грибами, развешанными по стенам, но и вареной едой.
Сима понимал, что рискует, что не сможет оправдаться, но был бессилен что-либо с собой поделать. Усталость, холод и голод оказались сильнее. Он только и успел, что сбросить при входе мокрые ботинки, стянуть расклякшие носки и устремился к печи, на которой аппетитно бурлил и попыхивал белым паром чугунок. С удовольствием обжигая пальцы, он сбил на сторону крышку и готов был сунуть руки в кипящее варево, но его взгляд вовремя упал на забытую рядом с чугунком большую деревянную ложку. Первым ему удалось выловить средних размеров шматок говядины на кости. Мясо было не до конца проварено, жесткое, однако Сима впился в него зубами и стал грызть и жевать, уже не замечая ничего вокруг и упиваясь давно забытым вкусом. Наслаждение, нахлынувшее на него после двух голодных дней, трудно было описать, да и описывать было некогда. Нужно было есть, жрать, насыщаться, давиться, заглатывать, чавкать, чтобы скулы сводило, чтобы побеждать этот подлый голод, чтобы снова чувствовать себя человеком, чтобы когда-нибудь наконец позволить себе не думать о еде…
Появление хозяек нисколько не смутило его. Сима пристроился на краешке стола и с трудом пережевывал недоваренную зелень, которая норовила вывалиться из его набитого мясом рта, и он запихивал ее обратно жирными пальцами.
Вбежавшая первой девочка ойкнула и юркнула за широкую юбку старухи, которая застыла на пороге и некоторое время тупо смотрела на незваного гостя, потеряв от такой вопиющей наглости дар речи. Когда же этот дар вернулся к ней, Сима услышал такую отборную брань, о существовании которой даже не предполагал. Старуха призвала на его голову все возможные несчастья, самым невинным из которых был топор пьяного дровосека, неоднократно вспомнила смертельные возможности Квалу и остановилась только тогда, когда внучка расплакалась.