Торлон. Война разгорается. Трилогия
Шрифт:
— Я прошу меня простить, — добродушно отмахнулся Сима, — но мне очень хотелось есть.
Старуха резко отстранила прильнувшую было к ней Пенни, подскочила к аппетитно рыгнувшему ей навстречу негодяю, подняла карающую руку, но бить по улыбающейся физиономии не стала, а схватилась за кастрюлю.
— Ты знаешь, что ты наделал, урод? Это была наша с ней еда на ближайшие три дня, а то и на четыре! Что нам прикажешь жрать теперь? Твои испражнения? Ублюдок! Ворище! Откуда только ты такой свалился мне на голову?
— Все это легко поправить, — выждав паузу, возразил Сима. — Ваша замечательная кастрюля не дала
Признаться, прозвучало это так, будто Сима имел в виду, что позволит им умереть от всего чего угодно, кроме голода. Старуха ничего этого, разумеется, не заметила, но выхватила суть и снова молча уставилась на гостя, ожидая объяснений. Объяснений не последовало. Вместо этого Сима снова громко рыгнул, икнул и попытался изобразить на лице смущение. Это ему определенно не удалось — стеклянный взгляд остался наглым и заносчивым.
— Пенни! — крикнула старуха, проворно просовывая руку куда-то сбоку от печи и извлекая на свет не нож, не кинжал, а здоровенный тесак, которым одинаково удобно как резать мясо, так и рубить кости. — Сбегай-ка кликни Каура. Пусть сыновей прихватит, если хочет. А я пока этого гнуса посторожу.
Внучка кивнула и умчалась исполнять поручение, а бабка, не спуская с Симы въедливых глазенок, угрожающе расставила ноги и взяла грозное оружие на изготовку. Благодушный вид исчез с побледневшей физиономии гостя. Челюсти остановились, он перестал жевать и задумался над только что услышанным. Сейчас сюда ввалится лихая ватага фолдитов, и ему крышка. В лучшем случае его сильно поколотят, хотя могут и зарубить. Зазубрины на лезвии говорили о частом его употреблении. Да и руки у старухи сильные, такие в последний момент не дрогнут.
— Ножик-то положь, — сказал Сима. — Нехорошо получается.
— Сейчас все хорошо получится, — заверила она, оглядываясь на дверь. — У нас тут с такими, как ты, знаешь, что делают? Не знаешь? Узнаешь. У честных людей последний кусок отбирать! Зверь ты, вот ты кто! Зверина и ворище!
— Я…
— Да умолкни ты! И сиди тихо. Мне твое рыло сразу не понравилось… Эй, ты чего это, разжалобить меня вздумал? Плачешь, что ли?
Сима не плакал. У него просто слезились глаза. А руки тем временем сами теребили полы плаща и шубы, под которыми пряталась спасительная стрела. Лишь бы старуха не почувствовала… Но она почувствовала и махнула в его сторону тесаком. Махнула, да так расчетливо, что, если бы он не дернулся назад, чуть не завалившись на стол, лезвие точнейшим образом полоснуло бы его по подбородку. Старуха явно не шутила и не играла.
Стол жалобно скрипнул и отодвинулся.
Сима перевалился на живот, спиной к нападавшей, показал, что бросится вправо, а сам резко метнулся влево. Тупой удар возле бедра означал, что на сей раз снова досталось столу. Вероятно, лезвие застряло в дереве, потому что старуха замешкалась.
Симе некогда было разбираться в происходящем. Он был на полпути к двери, когда ощутил в руках тонкое, но твердое древко стрелы. Метнуть или сделать выпад? Старуха уже выдергивала тесак из крышки стола и готовилась кинуться в погоню.
Сима замахнулся и напружинился перед прыжком. Мысленно он пронзал дряхлую шею и пускал долгожданную струю крови, когда в действительности его отведенную назад руку перехватило
— Сейчас ты сдохнешь!
Сима сразу поверил, что так оно и будет, и выпустил стрелу. Чужая сила безжалостно развернула его, швырнула на пол. Грохнувшись на спину, он решил, будто у него троится в глазах: над ним нависло три одинаковых плечистых торса, и три физиономии о трех длинных бородах, красные и морщинистые, вперились в него холодными голубыми глазами. Нет, одна борода была все же седее двух других. И ее обладатель, вытирая кулачищем кривой нос с хищной горбинкой, продолжил тем же надтреснутым голосом:
— Кто смеет обижать соседей Каура, тот будет падалью для весенних ворон.
Симе хватило духа задуматься над смыслом только что услышанной фразы. Он сообразил, что имеются в виду вороны, которые зимой пропадают, но вновь появляются с наступлением весенней оттепели, чтобы склевать гниющий под снегом труп. Его труп.
Он попытался отбиться ногами, но детины уже держали его с боков, мучительно придавливая к полу. Искал глазами оружие врагов. И не находил.
— Только не у меня в доме, — гаркнула старуха, опережая скорый суд.
Сима увидел, как она передает тесак седобородому. Это был конец. От сознания неминуемой смерти ему стало не то чтобы легко, но спокойно. Даже сопротивляться расхотелось. А что толку? Вот нож, вот человек, от руки которого ты отправишься к праотцам. Расплатишься сторицей за съеденное ненароком мясо. Кто сказал, что жизнь — справедливая штука? Либо младенец, либо выживший из ума старик…
Симу подняли и понесли. Распахнулась дверь. Пахнуло холодом. Ах да, он же разулся. Ничего, скоро ему мороз будет нипочем! Так глупо попасться… Ведь знал же, что в этих местах шутки плохи. И все равно полез в капкан, надеясь, что тот сломался и не сработает. Большее из того, что сказала про него старуха, — правда. Такие идиоты не достойны коптить воздух.
Он запрокинул голову, как теленок, которого привязали к жерди и несут на убой. Увидел перевернутый стол и старуху возле него. Потом откуда-то сбоку выплыла Пенни, обществом которой ему так и не суждено было насладиться…
Бородачи замешкались. С ношей посередине они не проходили в дверь плечами.
Сима напряг шею и посмотрел на свои ноги. Он увидел широченную спину главаря, в давно не стиранной льняной рубахе с празднично вышитым воротом, прикрытым седыми патлами. Видно, так в ней сюда на зов соседей и прибежал. Прикрикнув на сыновей, чтобы поторапливались, старик оглянулся через правое плечо на жертву. Седая прядь над виском была заплетена в маленькую косицу с зеленой тесемкой, какие иногда делают бывшие виггеры. На самом кончике косицу перехватывал едва заметный золотистый бантик…
Сима не поверил своим глазам, однако времени на размышления у него сейчас не было.
— Призываю призванных! — громко и четко выпалил он в спину седого гиганта.
Тот застыл в дверях, словно налетевший ветер превратил его в ледяного истукана.
— Долги даются, долги отдаются! — торжествующе продолжал Сима. — Кто пришел, чтобы уйти?
Оба сына видели, как их отец поворачивается и с неприязнью и страхом смотрит на того, кого они продолжали держать на весу. А потом открывает рот и не своим голосом, вялым и едва ли не робким, отзывается: