Тотальные институты
Шрифт:
Если делающему запись неизвестны факты, противоречащие словам пациента, запись специально составляется так, чтобы их существование оставалось открытым вопросом:
Пациентка отрицала любые гетеросексуальные связи, никто не смог добиться от нее признания, что она когда-либо была беременна или совершала какие-либо сексуальные действия, мастурбацию тоже отрицает.
Даже под значительным давлением была нерасположена проявлять параноидальные наклонности.
В этот раз никакого психотического содержания выявлено не было [285] .
И даже когда вопрос о фактах не стоит, в общих описаниях социального поведения пациента в больнице часто появляются дискредитирующие утверждения:
Во время собеседования был спокоен, явно уверен в себе, время от времени вставлял в речь высокопарные обобщения.
Довольно опрятный, с аккуратными маленькими гитлеровскими усиками, этот 45-летний мужчина, который провел последние пять или больше лет своей жизни в больнице, прекрасно приспособился к больничной жизни, исполняя
285
Дословные выдержки из историй болезни.
286
Дословные выдержки из историй болезни.
Таким образом, события, излагаемые в истории болезни, непрофессионал счел бы скандальными, порочащими и дискредитирующими. Думаю, будет справедливо сказать, что в целом ни один из уровней персонала психиатрической больницы не способен сохранять по отношению к этому материалу моральную нейтральность, которую должны демонстрировать медицинские суждения и психиатрические диагнозы, вместо этого выражая интонациями, жестами или другими способами обывательские реакции на соответствующие действия. Это происходит как при взаимодействии сотрудников с пациентами, так и во время встреч сотрудников, на которых пациенты не присутствуют.
В некоторых психиатрических больницах доступ к истории болезни технически имеет только медицинский и старший сестринский персонал, но даже в этом случае сотрудники низшего звена часто имеют неформальный доступ к записям или знают пересказываемые оттуда сведения [287] . Кроме того, персонал, прикрепленный к палатам, считает, что у него есть право знать о тех аспектах поведения пациента в прошлом, которые, при их сопоставлении с его нынешней репутацией, позволили бы целенаправленно управлять им с большей пользой для него самого и меньшей опасностью для других. Персонал всех уровней также обычно имеет доступ к хранящимся в палатах сестринским записям, в которых документируется ежедневное течение болезни каждого пациента, а значит — и его поведение, что позволяет получать о ближайшем настоящем пациента сведения, аналогичные сведениям о его прошлом, предоставляемым историей болезни.
287
Однако в некоторых психиатрических больницах есть «секретная папка» с избранными историями болезни, которые можно брать только по специальному разрешению. Это могут быть истории болезни пациентов, которые работают посыльными при администрации и поэтому могут заглянуть в свои документы; постояльцев, обладающих высоким положением в обществе, и постояльцев, которые ведут судебную тяжбу с больницей и поэтому имеют особое желание иметь доступ к своей истории болезни. В некоторых больницах даже есть «совершенно секретная папка», которая хранится в кабинете суперинтенданта. Кроме того, иногда в историю болезни целенаправленно не включается название профессии пациента, особенно если она имеет отношение к медицине. Все эти исключения из общих правил обращения с информацией о пациентах показывают, конечно, что институт отдает себе отчет в некоторых последствиях ведения записей в психиатрических больницах. Также см. об этом: Harold Taxel. Authority Structure in a Mental Hospital Ward (MA thesis) (University of Chicago, 1953). P. 11–12.
Думаю, большая часть информации, содержащейся в историях болезни, верна, хотя, вероятно, столь же верно, что в жизни почти каждого человека можно найти достаточное число порочащих фактов, чтобы обосновать необходимость госпитализации. Как бы то ни было, я не ставлю здесь под сомнение целесообразность ведения историй болезни или мотивы, по которым персонал их ведет. Мой тезис состоит в том, что, даже если эти факты о пациенте верны, он определенно не свободен от нормального давления культуры, принуждающей скрывать их, и что, возможно, знание о том, что они легко доступны и он не может контролировать, кому они известны, только усиливает его опасения [288] . Мужественно выглядящий молодой человек, который сбегает после присяги из казармы и прячется в шкафу гостиничного номера, пока его мать не находит его там, всего в слезах; женщина, которая едет из Юты в Вашингтон, чтобы предупредить президента о нависшей угрозе; мужчина, раздевающийся перед тремя девочками; мальчик, который запирается в доме, оставляя сестру на улице, и выбивает ей два зуба, когда она пытается влезть через окно, — все эти люди сделали нечто, что они по очевидным причинам будут скрывать от других и о чем они будут по веским причинам лгать.
288
Это проблема «контроля над информацией», в разной степени досаждающая многим группам. См. главу «Противоречивые роли» в: Гофман. Указ. соч. с. 179–206. Описание этой проблемы в связи с личными делами в тюрьмах дает Джеймс Пек: James Peck. The Ship that Never Hit Port // Cantine, Rainer. Op. cit. P. 66: «В тюряге, конечно, с любым зэком могут сотворить все что угодно, потому что всегда можно сделать запись, на основании которой ему обязательно назначат наказание. Любое нарушение правил заносится в папку зэка, в которой хранятся все подробности его жизни до и во время отсидки. Там отчеты охранников с работы, охранников, следящих за камерами, или каких-нибудь других охранников, подслушавших разговор. Сообщения стукачей тоже там.
Любое письмо, заинтересовавшее власти, кладется в папку. Почтовый цензор может сделать фотокопию всего письма или отрывка. Или он может передать письмо надзирателю. Часто зэка вызывают к надзирателю или инспектору по УДО, которому он писал так давно, что уже забыл об этом. Это могут быть подробности личной жизни или политических взглядов — мельчайшая мысль, которую тюремное начальство считает опасной и заносит в папку, чтобы потом использовать».
Формальные и неформальные шаблоны коммуникации между сотрудниками, как правило, усиливают разоблачительный эффект истории болезни. О дискредитирующем действии, которое пациент совершает во время одного отрезка своего повседневного распорядка действий в одной части больничного сообщества, скорее всего, станет известно тем, кто следит за другими областями его жизни, в которых он имплицитно дает понять, что он — не тот человек, который на такое способен.
Здесь, как и в некоторых других общественных учреждениях, важную роль играет получающая все большее распространение практика конференций, на которые собирается персонал всех уровней; на этих конференциях сотрудники высказывают свое мнение о пациентах и приходят к коллективному консенсусу по поводу тактики, избранной пациентом, и тактики, которую следует избрать в отношении него. Пациента, который выстраивает «личные» отношения с санитаром или досаждает ему постоянными и настойчивыми обвинениями в неподобающем обращении, могут поставить на место, предупредив или заверив санитара на собрании персонала, что пациент «болен». Поскольку на этих закулисных встречах разноплановые представления о человеке, с которыми он обычно сталкивается при взаимодействии с сотрудниками разных уровней, унифицируются, пациент может обнаруживать, что против него устроено что-то вроде заговора, хотя все искренне считают, что ради его же блага.
Кроме того, формальный перевод пациента из одной палаты или отделения в другое, как правило, сопровождается неформальным описанием его характеристик, что должно упрощать работу сотрудника, на чьем попечении он теперь оказывается.
Наконец, на самом неформальном уровне недавние поступки пациента часто становятся предметом непринужденных разговоров между сотрудниками во время обеда и перерывов на кофе, причем характерные для любого общественного учреждения сплетни здесь усиливаются предпосылкой, что все происходящее с пациентом тем или иным образом касается работника больницы. Теоретически нет никаких причин, по которым эти сплетни не должны усиливать позитивный образ объекта обсуждения, вместо того чтобы подрывать его, но на самом деле разговор об отсутствующих всегда будет носит критический характер, поскольку это позволяет поддерживать единство и престижность круга лиц, ведущих разговор. Поэтому, даже когда говорящие вроде бы настроены доброжелательно и великодушно, их разговор обычно строится на допущении, что пациент не является полноценной личностью. Например, групповой психотерапевт, искренне сочувствующий пациентам, однажды признался своим собеседникам за чашкой кофе:
У меня было где-то три человека, которые мешали групповым сессиям, особенно один мужчина — адвокат [sotto voce] Джеймс Уилсон, очень умный, который просто мне все портил, но я всегда просил его подняться на сцену и что-нибудь сделать. В общем, я уже начал отчаиваться, но однажды столкнулся с его терапевтом, который сказал, что тот блефует и на самом деле отчаянно нуждается в группе и что, вероятно, она для него важнее всего, что он получает в больнице, — ему просто нужна поддержка. Это полностью изменило мое отношение к нему. Его уже выписали.
Таким образом, в целом психиатрические больницы систематически обеспечивают циркуляцию информации о каждом пациенте, которую тот, скорее всего, хотел бы утаить. И эта информация, разной степени детальности, используется каждый день для опровержения утверждений пациента. При поступлении в больницу и во время диагностической конференции ему задают вопросы, на которые ему приходится давать ложные ответы, чтобы сохранить самоуважение, после чего сотрудники могут озвучивать правильные ответы. Санитар, которому он рассказывает свою версию своего прошлого и причины нахождения в больнице, может недоверчиво улыбнуться или сказать: «Я слышал другое» — в соответствии с практическим психиатрическим принципом возвращения пациента к реальности. Когда пациент обращается к врачу или медсестре в палате и просит предоставить ему дополнительные привилегии или выпустить его на свободу, в ответ ему могут задать вопрос, на который он не сможет правдиво ответить, не упомянув о своем постыдном поведении в прошлом. Когда он излагает свой взгляд на свою ситуацию во время групповой психотерапии, терапевт, выступающий в роли следователя, ведущего допрос, может пытаться развенчать его интерпретацию, позволяющую ему сохранить лицо, и выдвинуть интерпретацию, подразумевающую, что он сам виноват в случившемся и должен измениться. Когда он заявляет персоналу или другим пациентам, что с ним все в порядке и он на самом деле никогда не был болен, кто-то может в ярких подробностях напомнить ему, как он всего месяц назад скакал вокруг словно девчонка, провозглашал себя Господом Богом, отказывался говорить или есть или засовывал жвачку себе в волосы.
Всякий раз, когда персонал развенчивает заявления пациента, его представление о достойном поведении и социальные правила общения в группе равных заставляют его реконструировать свои истории, и всякий раз, когда он это делает, интересы надзирателей и психиатров могут побуждать их снова эти истории дискредитировать.
Эти вербально обусловленные взлеты и падения Я пациента имеют институциональную базу, тоже подверженную колебаниям. В отличие от общепринятого мнения, «палатная система» обеспечивает значительную социальную мобильность внутри психиатрических больниц, особенно в первый год пребывания пациента. За это время он, скорее всего, один раз сменит отделение, три или четыре раза — палату и несколько раз — право покидать больницу, причем как в лучшую, так и в худшую стороны. Каждое из этих перемещений предполагает радикальное изменение в уровне жизни и в доступных материалах для самоутверждения, изменение, эквивалентное по размаху, например, перемещению вверх или вниз в классовой системе общества. Кроме того, другие постояльцы, с которыми он частично идентифицирует себя, будут перемещаться аналогичным образом, но в других направлениях и с другой скоростью, что будет вызывать у него ощущение социальных изменений, даже если сам он напрямую в них не участвует.