Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.
Шрифт:
– Собираюсь с ней попрощаться, - ответил Вацлав и, завернув клинок в холщину, унес его на чердак. Поцеловав рукоять, он уложил саблю под стропила и перекрестил.
– Уходи, мужик, - сказал ему по возвращению Моряков.
– Это не твоя война.
– Это мой дом, - ответил чех.
– Сам уходи.
– Ну, как хочешь, - начальник милиции пожал плечами. Ему самому на улицу теперь было никак: каждая собака знала его в лицо. Да ладно бы знала - будь возможность, укусила бы. Много горя принес своим землякам милиционер Моряков.
Федор Иванович Моряков родился в соседствующей с городом деревней Чимилица. Семья была небогата, поэтому призыв в царскую армию и последующий фронт оказались для него настоящей путевкой в жизнь. Там он научился убивать врага всеми доступными и недоступными путями и средствами. Так как Федор умом не блистал, за всю свою жизнь не прочитал ни одной книжки, убийство, как таковое, не вызывало в нем никаких терзаний совести. Заколол штыком немца, а потом этим штыком сало порезал и съел, не морщась.
Агитаторы его заприметили и начали агитировать за жизнь. Если бы не они, паскуды, пошел бы Моряков по военной линии, глядишь - фельдфебелем бы сделался, в училище военное определился для передачи военного опыта. Такие убийцы без страха и упрека в военных училищах очень востребованы.
Но окутала его коммунистическая пропаганда, и в 18 году отправила пинком под зад из армии в родные пенаты. Что делать рьяному коммунисту в Олонце? Создавать отряд уездной милиции по поручению, так сказать, партии. В сельское хозяйство идти - себя не уважать, чем-то еще заниматься - не приучены. Ментовка - самое то!
Моряков был принципиальным ментом, более того - идейным. Считался только с партией и лично товарищем Лениным. С народом считаться перестал. Он у него весь в преступный элемент превратился, и поэтому с ним он боролся, не покладая рук.
Ныне в доме Вацлава Федор нисколько не сомневался в своей судьбе: коли финны не прикончат, родные земляки это сделают за здорово живешь. Теперь он вне закона, потому что закон, так его и растак, поменялся. Дело житейское.
Враги, конечно, быстро вычислили, кто в доме чеха прячется. Слухами земля полнится, а слухами про начальника милиции - еще и подпитывается.
Не сумели они с товарищами милиционерами организовать сопротивление захватчикам, разбежались товарищи милиционеры, как крысы. Да и сам он бежал от Вербного креста, что в деревне Татчалица, так быстро, как еще никогда не бегал. Только и успел пару раз выстрелить в неприятеля, переходящего реку по висячему мосту, уменьшить его живую силу на пару солдат.
Окружили его, некуда более бежать. До родного отделения милиции - рукой подать, но там тоже уже, вероятно, хозяйничают интервенты.
– Выходи, Моряков!
– крикнули ему. Даже фамилию добрые жители подсказали. Финнов вокруг дома собралось изрядное количество. Оно и понятно - развлечение, не каждый день начальники милиции попадаются.
– Уходите!
– вместо Федора крикнул Вацлав.
– Это мой дом. И я в нем хозяин.
– Мы - Закон, - сказали финны.
– Будем вас немного пиф-паф.
– И он - тоже Закон, - возразил чех.
– Мне какая выгода?
– Его расстреляем, тебя, так уж и быть, повесим, - признались финны.
– За что?
– спросил Вацлав, а Моряков на него укоризненно посмотрел: наказывают не за что, а потому что!
– За укрывательство красного.
Моряков и Вацлав отстреливались до самого утра следующего дня. Боеприпасов для старенького ружья оказалось преизрядно, они стреляли по очереди, потому что патроны для милицейского нагана иссякли очень быстро.
Забравшись к слуховому окошку пристройки к чердаку, некогда выполнявшей роль голубятни, Федор стрелял на все четыре стороны, крича во всю глотку:
– А! Немчура! Подходи! Мочи козлов!
– Мочи козлов!
– соглашался с ним Вацлав, обеспечивавший перезарядку ружья и снабжение водой.
Когда пуля снайпера перебила ему руку, Федор принялся воевать один. Несмотря на перевязку и установленную шину, Вацлаву сделалось плохо, и он понимал, что лучше уже не будет.
Потом, ближе к полудню, 24 апреля, финские егеря, наконец, ворвались в дом и обнаружили там двух окровавленных человек, уже неспособных держать оружие. Их выволокли во двор, где начали укладывать рядком десяток погибших в этой перестрелке солдат. Тотчас решили: застрелить всю "красную сволочь", не терять время с вешанием.
– Погоди, - прохрипел финну Моряков и дернул головой.
– Эй, а сабля у тебя откуда?
– Семейная реликвия, - еле размыкая окровавленные губы, ответил Вацлав.
Тут их и расстреляли, точнее - пристрелили, потому что ни карел, ни чех стоять на ногах не могли.
Над землей бушуют травы.
Облака плывут кудрявы.
И одно - вон, то, что справа,
Это я.
Это я. И нам не надо славы.
Мне и тем, плывущим рядом.
Нам бы жить - и вся награда.
Но нельзя (В. Егоров "Выпускникам 41").
Любая власть считает себя таковой лишь в том случае, если умеет карать и никогда никого не оставляет безнаказанным.
Продвижение AVA в Карелию было быстрым, но не очень. Очень сильное организованное сопротивление оказали пограничники и, на удивление, лыжная рота красных финнов. Бились яростно и жестко: раненные сражались до тех пор, пока не переставали быть таковыми. Из боя выходили только убитые.
Красногвардейцам не хватало оружия, в то время как егеря были вооружены всем, чего можно было пожелать - разве что атомной бомбы с собой не было. Но разве в вооружении дело?
Люди бились за свою мечту, потому что каждый видел Россию по-своему. Финны несли старый порядок, а он уже никого не устраивал. Лахтарит (мясники) своим пренебрежительным отношением к карелам вызывали такое противодействие, что если бы Маннергейм, либо кто там из главных буржуев еще, увидели с какой несгибаемой отвагой бьются практически голыми руками парни из карельских деревень, они бы пустили по щекам скупые мужские слезы и дрожащими голосами произнесли: "Гвозди бы делать из этих людей - не было бы в мире больше гвоздей". Или что-то подобное, но обязательно про "несгибаемую отвагу".