ТРИ БРАТА
Шрифт:
На другой день Танхум принес отцу с полмешка пшеницы.
– Намели муки к субботе… Старик похвастался снохе:
– Это Танхум подарил мне на праздник. Отпразднуем субботу, слава богу, не хуже других.
– Стало быть, он ждет от тебя какой-нибудь услуги, – отозвалась Фрейда. – Поверь мне, Танхум без пользы для себя палец о палец не ударит. А уж жаден так, что, кажется, за копейку повесился бы.
С той памятной ночи, когда Танхум спрятал свой хлеб в отцовском дворе, он потерял покой. Ему
Иногда, крадучись, заходил он и в дом. Он все искал кутей к примирению с братьями, с золовкой, но те его словно не замечали.
Однажды Танхум пришел к ним ранним утром.
Отец, как всегда в эти часы, молился. Озабоченный чем-то Рахмиэл сидел на кушетке, а Шимеле верхом на венике скакал по комнате. Танхум, вынув из кармана сдобный коржик, протянул его ребенку;
– Ешь на здоровье, с праздника остался.
Танхум притянул ребенка к себе, пристально вглядываясь, на кого он похож. Через открытую дверь он увидел в кухне Фрейду. Заслышав голос Танхума, она оглянулась, как ошпаренная отскочила от печи и кинулась к мальчику. Вырвав его из рук Танхума, она закричала:
– Не смей приставать к мальчику, слышишь? Будет свой – со своим и играй…
Злые слова Фрейды ножом полоснули Танхума по сердцу.
– Ведь как-никак я же ему… – начал было он заискивающим голосом, но Фрейда с яростью перебила:
– Зачем пришел? Дал плесневелый коржик и думаешь купить этим ребенка. Брось его, Шимеле!
И Фрейда вырвала коржик из рук ребенка.
– Пожалел выбросить эту гадость, так сюда принес? – злобно швырнула она коржик в лицо Танхуму.
Танхум стоял как оплеванный. Он решил было уйти, но заставил себя остаться, несмотря ни на что. Ему очень хотелось разведать, что говорят в семье о его подарке отцу… Пересилив себя, он стал ждать, когда отец закончит молиться… А тот как назло молился на этот раз много дольше, чем обычно. Пробормотав последнюю молитву, старик медленно, аккуратно сложил молитвенное облачение в мешочек и, словно не замечая Танхума, подсел к столу. Фрейда как будто этого и ждала. Тотчас поставила на стол миску картофеля в мундире, над которой белым облаком клубился пар, а рядом сковороду с ячменными лепешками.
– Садись, позавтракаем, повел глазами на Танхума отец.
И хотя Танхум вышел из дому, сытно поев, он не посмел отказаться от приглашения сесть за один стол с родными, ведь это могло помочь ему примириться с ними.
Обжигая пальцы, Танхум очистил картофелину и стал есть, то и дело окуная ее в солонку. Заедал колючей ячменной лепешкой из непросеянной муки, – давился, но ел.
– Ну, как тебе нравится наш хлеб? – спросил Бер.
Танхуму показалось, что отец не без задней мысли посадил его за стол, заставил есть эти лепешки: видимо, хотел показать – он схоронил свою пшеницу под соломой, отдал на съедение крысам, а его близкие не имеют возможности даже колючими ячменными лепешками наесться досыта.
– Ну, что же ты плохо ешь? – лукаво и не без ехидства спросила Фрейда. –
– Разве я плохо ем? Это тебе показалось, – ответил Танхум, усердно жуя лепешки, которые горчили и застревали в горле.
– Ешь, ешь, – злорадствовала Фрейда;- попробуй, какой на вкус хлеб бедняков. Все говорят, что ты нам свой человек, ну что ж, мы поделимся с тобой нашей бедняцкой долей. Ну что, вкусно?… Пусть наши враги всю свою жизнь едят такой хлеб.
Танхум, который пуще огня боялся всяких проклятий, сплюнул три раза через левое плечо.
– Что, худо тебе? Обратно идут наши лепешки? – продолжала донимать Танхума Фрейда.
– Нет, что ты, я сплюнул, чтобы твои проклятия пали на головы врагов наших, а не на нас,. – ответил Танхум. – Я тоже ем хлеб из муки, в которую примешана ячменная. Кто теперь ест чистый пшеничный хлеб? Если у кого и сохранился небольшой запас пшеницы, то его берегут для посева. Если его съесть, сеять нечем будет. А не посеешь, в будущем году подохнем с голоду.
Танхум помолчал с минуту. Он ждал, не отзовутся ли отец или брат хоть словом на его речи. Но они сидели с опущенными головами, занятые каждый своими мыслями.
Видя, что никто ему не отвечает, Танхум продолжал:
– Ну ничего, с хлебом продержимся, перемучаемся как-нибудь. Немного муки для приварка я отложил на праздники, да и вы, я думаю, успели смолоть пшеницу, которую я дал отцу.
– Если у тебя самого так мало хлеба, – перебила Танхума Фрейда, – зачем же ты нам его дал?
– А что будешь делать, – притворно вздохнул Танхум, – сейчас такое тяжелое время! Еще раз говорю: снесите мою пшеницу на мельницу – и вот вам готовая мука для лапши на субботу.
– Мука на приварок! Мука для лапши! А всей твоей пшеницы едва хватит неделю кормить кур, – расхохоталась Фрейда.
– Сколько было, столько и дал, – обиделся Танхум и вышел из хаты.
«Худой мешок не наполнишь, – мелькнула у него злобная мысль. – Сколько ни сыпь, все уйдет через дыры. Уж лучше бы ничего не давать… А может, наоборот, лучше бы дать больше: глядишь – и оценили бы».
Беспокойство за зерно терзало его беспрерывно. Шутка сказать – отдать в чужие руки такое добро! Но другого выхода не было.
«Если уж родному отцу не верить, то кому же верить?» – утешал он себя, шагая домой.
Так, в большой тревоге и волнениях, прошло еще несколько дней.
И вот как-то поздним вечером, в густых сумерках, Танхум решил снова наведаться к отцу, чтобы хоть краем глаза взглянуть, цело ли его добро. Подойдя к домику и увидев у ворот какую-то подводу, Танхум насторожился.
«Власть приехала», – только и успел подумать он, услышав голос Давида.
Стараясь не выдать своего волнения, Танхум вошел в хату.
За столом сидел Давид и какой-то военный, видимо продармеец.
– Пришел в гости… Тянет к родному дому, – сказал Танхум, чтобы как-нибудь завязать разговор. – Ты, кажется, куда-то уезжал? – повернулся он к Давиду. – Хорошо, что хоть своих не забываешь… А мы уж начали было на тебя обижаться – появился в наших краях и тут же исчез…
Давид не ответил ему, беседуя с Бером и Рахмиэлом. Военный, наклонившись к Шимеле, спросил, как зовут дядю.
– Он буржуй, плохой: у него много хлеба, а мне принес плесневелый коржик.