ТРИ БРАТА
Шрифт:
Давид заглянул в сарайчик, и у Танхума оборвалось сердце. Кое-как совладав с собой, он заговорил с Давидом, страшась, как бы он не заметил, что солома в углу слегка разрыта.
«Взгляд у него наметанный», – подумал Танхум и, взяв свояка за рукав, слегка потянул его к выходу.
– Зайдем в дом, мне надо поговорить с отцом, – сказал он Давиду.
– Иди, если тебе нужно, – буркнул Давид. Он понимал, что Танхуму не хочется оставлять его одного в сарае. Было ясно, что Танхум что-то спрятал здесь.
И вот, когда Танхум ушел домой, Давид вошел в сарай и сразу в одном углу заметил разрытую солому.
«Хозяева, может быть, и не знают, что творится у них тут», – подумал он.
–
Порывшись, он обнаружил мешки с зерном и, возбужденный, вбежал в дом.
– Вставай, вставай, – начал он будить Рахмиэла. – Я хлеб нашел!
– Где? Что за хлеб? – пробормотал спросонья Рахмиэл.
– Пшеница… У тебя под самым носом лежит хлеб, а ты подыхаешь с голоду!
Услышав этот разговор и сразу поняв, в чем дело, Бер вскочил с кровати и встал у двери, будто желая загородить дорогу в сарайчик.
Давид подошел к старику, спросил в упор:
– Танхумов хлеб?
– А если и его, так что?
– Так это хлеб, который вырос на вашей земле, политой вашим потом?
Старик опустил голову. Жалкая гримаса исказила его лицо. Казалось, ему стало стыдно. Тихо, почти шепотом, он заговорил:
– Что делать, Давид? Ведь он мне родной сын. Ты знаешь, сколько лет он не переступал моего порога. Жалко его!…
– А Рахмиэла, Заве-Лейба, себя самого и тысячи таких же бедняков вам не жалко? Чего вы хотите – сами хозяйничать на своей земле или чтобы Танхум на ней собирал урожай?
– Все знаю, Давид, все понимаю, – сказал Бер, поднимая голову. – Но что же делать, если…
Старик умолк, будто что-то сдавило ему горло. И долго стоял, беспомощно разводя руками.
…В эту ночь Танхуму снилась гора обмолоченной и перевеянной пшеницы. Гора все росла. Зерна, скользнув под рубашку, щекотали тело. Давно уже не было так хорошо у него на душе.
«Как ты думаешь, сколько тут будет четвертей?» – спросил он во сне у жены.
«Не знаю, Танхум, только много», – ответила, улыбаясь, Нехама.
И будто видит Танхум, лежа на горе пшеницы, голодных людей, умоляющих его:
«Смилуйся над нами, Танхум, дай нам немного хлеба, мы умираем с голоду!»
И он говорит жене:
«Видишь, Нехама, ни у кого нет хлеба, только у нас он есть…»
Танхум проснулся и вспомнил о Давиде. Он заметался в страхе, на лбу выступил холодный пот.
– Что с тобой, Танхум? – всполошилась Нехама.
– Сон хороший приснился.
– То-то ты так счастливо улыбался. Что же тебе приснилось?:
– Хлеб. Много хлеба.
– Ну, значит, у нас и будет, много хлеба, – истолковала сон Нехама.
– Дай бог. Только бы спрятанная пшеница уцелела! Один бог знает, хозяин я над ней или нет…
– Зачем же думать плохо? – сказала Нехама. – Бог уберег нас от беды до сих пор, почему бы ему не уберечь нас от нее и дальше?
– Какой у нас завтра день?
– Четверг, а что?
– Поститься надо, бога надо молить…
Танхум подумал: надо попросить отца помолиться за них.
– А может быть, следует раздать милостыню? – посоветовался он с женой.
– Да ты ведь дал уже отцу немного пшеницы, – отозвалась Нехама. – Чего же еще?
«Надо бы и другим бедным людям помочь, может, и они будут за нас бога молить», – подумал Танхум.
Как бы угадав сокровенные мысли мужа, Нехама возобновила свои наставления.
– Зачем благодетельствовать чужим людям? Лучше дай еще немного хлеба отцу, он это оценит лучше других, да отцовы молитвы доходчивей.
– Ты права, Нехама, – согласился Танхум с женой и дал на всякий случай обет: если бог пошлет удачу и его хлеб уцелеет, он будет помогать отцу, раздавать милостыню нищим – словом, делать все, что полагается набожному еврею. Успокоив этим обетом свою совесть, Танхум поплотней подоткнул под себя одеяло и сладко заснул.
Встал спозаранку, быстро оделся, благочестиво промурлыкал под нос что-то привычное, ни разу не взглянув в раскрытый для виду молитвенник, наспех расправился с самыми неотложными хозяйственными делами, завернул что-то в мешочек и пошел к отцу. День был ясный, приветливый, наперебой весело распевали, радуясь солнцу, птицы, да и сам Танхум беззаботно насвистывал мотив какой-то незатейливой песенки.
Его не томили никакие дурные предчувствия. Наоборот, ему казалось, что опасность миновала и все кончится благополучно – его пшеницу никто не тронет, и все будет точно так, как во сне: когда ни у кого не будет хлеба, все придут к Танхуму на поклон – дай, ради бога, что хочешь бери, только дай, умираем, спаси нас, Танхум!
Как всегда, осторожно, оглядываясь во все стороны, вошел Танхум в сарайчик и сразу увидел разбросанную солому. Сердце его упало. Он хотел порыться в соломе, но не мог двинуться с места – ноги будто приросли к земле, отнялись руки, хотел крикнуть – и не мог: онемел язык.
«Ой, господи, боже мой… Какое несчастье!… Погорел… без огня погорел… Пропал я совсем… Зарезали, убили… Ох, горе мое, горе… С чем я остался?… Что мне теперь делать?… Отец, родной отец погубил!»
Никогда еще Танхум не был так потрясен, как в ту минуту, когда увидел, что пшеница исчезла из сарайчика. Он метался, кричал, рвал на себе волосы. Как Нехама ни утешала его, как ни уговаривала, чтобы он взял себя в руки, он не унимался.
На следующий день, немного успокоившись, он стал думать о том, что предпринять, как спасти отобранный у него хлеб. Жаловаться Давиду не имеет смысла, – не такай он человек. Оставалось одно – поехать в Бурлацк, чтобы там посоветоваться с Евтихием Буйченко. Как-то раз на обратном пути с ярмарки Танхум встретился с ним. Евтихий стал ему внушать: нельзя допускать, чтобы большевики безнаказанно отбирали хлеб у зажиточных крестьян, надо, мол, принимать ответные меры. Он уже слышал, что кое-где собирались люди, недовольных вооружали для борьбы с продовольственными отрядами, И вот теперь, когда все его планы рухнули, Танхум вспомнил об этой встрече. Он был уверен, что у таких людей найдет защиту и поддержку. А вдруг с их помощью ему и удастся вернуть хлеб?!