ТРИ БРАТА
Шрифт:
В ревкоме было тесно и накурено. Люди сидели на окнах и столах вплотную, как куры на насесте. А народ прибывал и прибывал. Становилось шумнее. Только и слышалось: «Хлеб… Земля… Хлеб…»
Давид присматривался к знакомым. Их здесь было немало – ведь он вырос в Садаеве. Но за долгие годы его скитаний все постарели, глубокие морщины избороздили лица, па головах у многих появилась проседь, не одна пара глаз потеряла юношеский блеск. А кое-кого и не застал Давид. Были и такие, что вернулись с фронта искалеченными – без руки или без ноги, а то и без глаз. Солдаты в старых, вытертых до
– Ну, чего ты ждешь? Скажи что-нибудь. Мы хотим знать, что творится на белом свете, – слышалось отовсюду.
Люди толкались, оттирали друг друга – каждому хотелось подойти ближе к Давиду. И настойчивее всех пробирался к нему Танхум, не сводя, впрочем, глаз со своего отца. В нем он искал защиты от овладевшего им страха.
Давид не спеша поднялся и тихо заговорил. И чем тише говорил он, тем тише становилось и вокруг него. Все слушали затаив дыхание.
– Я обращаюсь к вам от имени ваших братьев-рабочих. Голод костлявой рукой сжимает горло революции, хочет задушить ее, хочет, чтобы вернулись помещики и отняли у вас землю, снова обратили нас в рабов и, как овец, погнали на кровавую бойню. Рабочие в городах получают по осьмушке хлеба, а у кулаков хлеб гниет в ямах. В ямах пропадают тысячи пудов зерна. Да что говорить о кулаках? Кулак кулаком и остается. Но хуже другое – кое-кто из бедных крестьян помогает богатеям прятать хлеб. Знайте же, что те, которые так поступают, идут против своих же братьев-бедняков, идут против революции.
Беру показалось, что, произнося эти слова, Давид посмотрел прямо на него.
За всю свою жизнь Бер и мухи не тронул, а тут его самого пригвоздили к позорному столбу!
Раздался взрыв голосов.
– Кто это прячет хлеб? Скажи нам, кто? Назови виновных по имени, – послышались отдельные голоса.
Бер стоял ни жив ни мертв. Он был бледен как полотно.
«Сейчас, вот сейчас Давид осрамит меня перед всем народом», – думал старик. Давид продолжал:
– Те, кто помогает богачам прятать хлеб, помогают нашим врагам. Они помогают душить, морить голодом тысячи рабочих, их жен и их детей.
Бер почувствовал, как досада, злоба на самого себя щемит его сердце.
«Что же я наделал? Зачем понадобилось мне прятать хлеб Танхума? – упрекал себя старик. – Я ведь и сам голодаю, и дети мои голодают… Давид, конечно, прав. Только зачем ему понадобилось при всех позорить меня?
Сказал бы мне с глазу на глаз, если уж разузнал что-либо, – и дело с концом!»
От стыда у Бера пылало все лицо. Он даже глаза поднять боялся. Танхум побледнел, заметив, что отец волнуется, что он вне себя.
– Ты его не слушай, – умудрился он шепнуть отцу. – Какие они тебе братья – эти рабочие? Какое тебе до них дело?
А Давид уже не говорил, а кричал, размахивая руками:
– Бедняки должны не прятать кулацкий хлеб, а помогать нам искать его… Это их долг перед республикой, перед голодающими братьями-рабочими, перед их детьми. Каждый пуд найденного хлеба – это нож в сердце врагов революции!
Бер вернулся домой расстроенный, в смятении. Сколько ни подступали к
«Может быть, Давид не меня имел в виду?» – пробовал старик утешить себя, и у него стало немного легче на душе. Но сомнения все же грызли его: он никак не мог решить, что лучше – сдать спрятанный хлеб комбеду или молчать, укрывать его.
Ночью Бер вышел во двор и вдруг заметил у сарайчика темную человеческую фигуру.
«Эге, да это Танхум, видать, прислал человека караулить свое добро», – подумал он. И только хотел подойти к сарайчику, как кто-то схватил его за рукав. Это был сам Танхум, бледный и перепуганный.
– Отец, – начал он дрожащим голосом, – прошу тебя, отец, не отвернись от меня. Может, я виноват перед тобой… Может быть, виноват перед братьями, может быть… Так простите меня!… Знай, если ты скажешь про хлеб, ты зарежешь меня без ножа… Если ты это сделаешь, отец, – убей меня лучше – один конец… Все против меня. Смотри, как я одинок, словно камень при дороге. А чем я провинился? Ну, скажи, отец, чем?…
Танхум дрожал всем телом. Он плакал! И чувство жалости змеей проникло в сердце Бера.
– Ну чем я могу помочь тебе? Ну чем? Ты всех восстановил против себя. Люди есть хотят, вот и ищут хлеб.
– Люди! Люди! Зачем думать о других?… Зачем о чужих заботиться? Думай лучше о себе и о своих сыновьях! А кто о тебе подумает? У меня нет никого, кроме тебя – ты мне отец…
– Туго пришлось, так и об отце вспомнил?
Но Танхум не давал отцу и слова сказать, все говорил и говорил о себе.
Давид был уверен, что Танхум где-то спрятал свой хлеб. Но как его найти? Этот вопрос все время не давал ему покоя. Он понимал, что Танхум добровольно зерно не отдаст… Вспомнил встречу с Танхумом в дороге, когда отец Нехамы отвозил его по наряду, и подумал: не переправил ли он зерно к тестю?
Давид неоднократно допытывался у старого Бера, какой урожай был у Танхума в этом году и где он мог спрятать хлеб, но старик уходил от этого разговора. Давиду это показалось подозрительным. Он видел в этом что-то похожее на сострадание к сыну.
Рахмиэл тоже не высказывал никаких суждений по этому поводу, только Фрейда твердила, что неспроста Танхум вдруг зачастил к ним. За этим что-то кроется.
…Как-то поздно вечером, когда Давид после беспокойного трудового дня возвращался домой, он увидел Танхума, расхаживающего у отца по двору.
«Что ему тут понадобилось, да еще в такую позднюю нору? – заинтересовался Давид. – Что он тут ищет?»
Давид начал тайком следить за Танхумом. Тот ходил и оглядывался, словно вор. Думая, что никто его не видит, вошел в сарайчик и надолго там задержался.
«Не иначе, как что-то спрятал там», – решил Давид. Подождал еще немного и пошел к сарайчику. У двери сарая лицом к лицу столкнулся с Танхумом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Давид, не сводя с Танхума пытливого взгляда.
– Я так зашел… понимаешь, так… Я хотел… – забормотал Танхум невразумительно. – Понимаешь, сарайчик разваливается…