ТРИ БРАТА
Шрифт:
Танхум наспех перекусил и молча начал готовиться в дорогу. Хоть у него и было тяжело на душе, все же упустить случай блеснуть своей упряжкой ему не хотелось, не хотелось и уронить достоинство рачительного хозяина. Поэтому, выведя из конюшни своих буланок, он вынес и самую лучшую сбрую, вычистил до блеска бричку, почистил лошадей.
– Куда это ты собрался? – спросила Нехама, – Да так, хочу поехать по одному делу.
– Куда? Поздно же! Как я тут ночью одна останусь? Страшно. Поезжай завтра утром и вернешься засветло.
– А мне сегодня нужно ехать, я же тебе сказал. Кто тебя тут тронет? – начиная злиться, резко осадил жену Танхум. – Мне каждый час дорог… Я до утра должен знать, что мне делать!
Танхум быстро запряг лошадей. Не успел усесться в бричку, как сытые кобылы уже вынесли его на степную извилистую дорогу. Откинувшись на пружинящем сиденье, Танхум натянул немного вожжи, чтобы умерить пыл резвых лошадок.
Пожелтевшие стебли высокой травы качались на ветру по обочинам дороги. Протяжно и уныло каркали черные вороны, мало заметные на свежей пашне. Поднявшись на холм, Танхум увидел стоявший у степной дороги ветряк, почти без передышки махавший огромными крыльями. Казалось, что это гигантская птица, она вот-вот оторвется от земли и взмоет ввысь, но нет – бессильны громадные крылья, цепко держит их земля, и не расстаться им с ней.
По обеим сторонам дороги широко раскинулись Михеевка, Санжаровка и Млечиновка. Все яснее и яснее вырисовывались на фоне предвечернего неба белоснежные украинские хаты-мазанки с соломенными, гонтовыми и черепичными крышами.
Из хуторов и деревень сюда доносился приглушенный собачий лай, крик петухов. Временами все стихало, и тогда слышался только стук колес брички.
Когда он на рысях проезжал мимо Млечиновки, вдали уже показались неясные контуры Бурлацка. Танхум отпустил вожжи, кони рванулись и помчались во весь дух. Не успел Танхум оглянуться, как уже был в Бурлацке. Темнело. Заслышав грохот брички, на улицу выбегали собаки и громким лаем провожали Танхума.
Возле дома Евтихня Танхум остановил лошадей и начал, размахивая кнутом, разгонять наседавших псов. Собачий лай становился все яростней, и, заслышав его, Евтихий, полураздетый и простоволосый, выбежал из хаты.
– Кто это? – стал он пристально вглядываться в хозяина брички. – Кто? Погибели на вас нет, окаянные, – пытался он унять не в меру расходившихся собак.
– Это я, Евтихий Опанасович, – отозвался Танхум.
– Кто такой? – не узнавая, переспросил Евтихий.
– Да я! Не узнаете, что ли? Донда из Садаева.
– Ах, Донда! – воскликнул хозяин дома и широко раскрыл сплетенные из ветвей молодых акаций ворота. – Заезжай, заезжай… Гостем будешь… Ты что ж так редко жалуешь к нам? Раз как-то был, а больше и носа не кажешь, разве это гоже?… Небось новостей привез кучу?
Танхум въехал на широкий двор, выпряг лошадей, привязал их, задал им корму и только тогда вошел в горницу:
– Может, закусишь малость? – спросил Евтихий и, не дожидаясь ответа, подмигнул жене – угощай гостя.
Жена Евтихия, низенькая, полная, моложавая женщина в широкой, в складках, цветастой юбке, мелким семенящим шагом направилась в кухню.
– Не хочу… Спасибо, я не голоден, – отказался Танхум.
Но хозяйка уже поставила на стол простоквашу, творог и картошку.
– Перекуси, – настаивал Евтихий, – и я с тобой за компанию сяду.
Хозяин придвинул миску поближе к гостю, налил в нее простокваши и положил на стол две деревянные ложки.
– Ешь. Ведь не свининой я тебя потчую, – знаю, что закон не велит тебе есть ее, – угощал хлебосольный хозяин.
Танхум неохотно взял кусок хлеба, круто посолил его и стал вяло хлебать простоквашу,
Видя, что гость расстроен и что еда ему в горло не лезет, Евтихий понял, что Танхум заехал неспроста.
– Откуда в наши края? – начал он осторожно расспрашивать гостя.
– Из дому, прямехонько из дому. Я к вам за советом. Несчастье со мной случилось, Евтихий Опанасович, хлеб у меня забрали, весь, до последнего зернышка. Только недавно спрятал его в надежное место, а они нашли…
– А что я тебе говорил, – так и обрушился на Танхума Евтихий. Он сдвинул густые брови, синие глаза загорелись недобрым огнем.
– Конечно, ты был прав, но что я мог поделать? – жалобно посмотрел Танхум на хозяина.
– А я тогда тебе сказал, что надо делать, – снова напал на гостя Евтихий. – Надо было вооружаться и не давать хлеб. Вот ты мечешься теперь, как затравленная крыса, а что толку?… Что можно сделать сейчас, когда хлеб уже увезли?
– Еще не увезли. Они собирают целый обоз, чтобы отправить его разом, – сказал Танхум. – До вас, надо думать, вот-вот доберутся.
– Да, доберутся, если их сюда пустят, держи карман шире, – побагровев от злобы, пробурчал Евтихий.
– Попробуйте-ка не пустить, попробуйте только, – перебил хозяина Танхум.
– И попробуем, конечно, попробуем, – подхватил Евтихий.
Лицо его перекосилось в злобной гримасе, на лбу крупными каплями выступил холодный пот.
– Мы не только попробуем, мы просто не отдадим своего хлеба – и баста, – продолжал Евтихий. – Но если ты думаешь, что я за твой хлеб драться стану, то горько ошибаешься… Я тебя предупреждал…
Евтихий умолк, как бы выжидая, что скажет гость.
– Но что я мог поделать? – подавленно отозвался Танхум.
– Объединиться надо было, всем крепким хозяевам объединиться, – сурово проговорил Евтихий, – тогда бы и другие хозяева задумались, и большинство поддержало бы нас… А ты что? Ты спрятался, как крыса в нору, молчал, выжидал до тех пор, пока тебя не задели. Ну вот и дождался!
Танхум молчал, низко опустив голову. Он никогда в жизни ни с кем не воевал, не дрался, Как же он пойдет убивать людей? А тут еще надо будет идти против братьев, против родного отца. Но и сдаться нельзя, нельзя молчать, – он чувствовал это всем сердцем прижимистого хозяина. Ведь они идут на него, Танхума, стеной идут; тут уже бой не на шутку, кто кого – либо он их, либо они его.