Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
Вследствие чего он считал, что сам подвергается опасности из-за своей верности данному слову.
Это была прелюдия к меланхолическому безумию. Грегор верил, что остаток своих дней будет искупать грехи, которые он и армия уже совершили, а потом всю оставшуюся часть вечности отвечать за те грехи, которые армии еще предстоит совершить. (Почему он чувствовал личную ответственность за грехи всей военной кампании, для меня остается загадкой.) Я сопереживал его печали, но думал, что это даже хорошо для него: ему было необходимо избавиться от иллюзий. Прошлой зимой я сам едва избавился от заблуждений, что должен
Тем временем остальные наши друзья пользовались передышкой. Глядя на Отто, можно было подумать, будто это он изобрел беременность, так он лебезил перед Лилианой. Они воспылали друг к другу сильнее прежнего. Считается, что женщина, вынашивающая ребенка, испытывает больше потребности в плотских удовольствиях, чем любая другая, так как у нее нет возможности каждый месяц очищаться от излишка женской сути. Не знаю, правда ли это по отношению ко всем женщинам, но с Лилианой дело обстояло именно так. Также считается, что беременность придает женщине невероятную гибкость. Я также не знаю, соответствует ли это истине, но Отто в этом не сомневался и подтверждал практически. Детали опущу. Думайте, что хотите, все равно вам не представить даже половины того, что творилось. В конце концов нам всем это порядком надоело, даже юному Ричарду, что говорит о многом.
Я не провел наедине с Джамилей ни одной минуты, но тем не менее общался с ней по нескольку часов в день. Заручившись защитой Бонифация, иудеи наконец начали отстраиваться. Их поселение медленно поднималось из руин на том же самом месте, но прежде всего они восстанавливали ткачество, так что сначала построили мастерские, а люди перебивались в тесноте, ожидая, когда будут построены их дома. Самуил, с которым больше всего считались в общине, первым получил законченный дом и дал приют стольким родным и друзьям, сколько поместилось под крышей, включая Джамилю. Дом, хоть и самый большой из всех, был невелик. Одна его стена почти упиралась в защитную ограду вокруг поселения. Было в нем всего четыре комнаты: главный зал, в котором семьи устраивались на ночь; справа — небольшой кабинет, временно переоборудованный в спальню для незамужних женщин и вдов (обитель Джамили); слева, ближе к ограде, находилась кухня; за ней начиналась лестница в личные покои Самуила, где стояла единственная в доме большая кровать. Но поначалу и там располагалось несколько престарелых раввинов, оставшихся без крова, так что Самуил спал на полу.
Джамиля ни разу не покинула пределов Перы, но мне позволили появляться на их территории несколько раз в неделю, что я и делал. Мы вместе музицировали, практиковались в языках, обсуждали с Самуилом и его многочисленными гостями политическую ситуацию (хотя у меня сложилось впечатление, что в мое отсутствие Джамилю не включали в подобные обсуждения). Мне даже разрешили присутствовать при зажжении последней свечи на меноре во время Хануки. [42] Не могу сказать, что мне были особенно рады, но они знали, что я отираюсь возле Бонифация, а поэтому при случае могли кое-что у меня выведать.
42
Еврейский праздник, отмечаемый зимой в память возобновления богослужения в Иерусалимском храме. Сохранилось предание о том, что в храме был найден сосуд со священным елеем для
Вспоминая, что там, под туникой у Джамили, я понимал, что мне представится возможность ласкать ее, как только она отбудет с нами в Святую землю, — и это была самая продолжительная, самая чувственная предварительная игра во всей истории плотских отношений, гораздо более эротическая, чем все усилия Отто и Лилианы. Мир вокруг нас рушился. Я это понимал и тревожился по этому поводу, даже делал, что мог, чтобы помочь ему, — но стоило мне оказаться возле Джамили, и я обо всем забывал.
Так продолжалось, пока войско не совершило набег на Перу, несмотря на защиту Бонифация, о которой вдруг все забыли. Впрочем, эта самая защита заключалась в основном в том, что у ворот Перы поставили двух воинов, которые все время играли в кости. Набег был первоначально совершен с целью отыскать зерно, но тут, как назло, в чьей-то бане слишком громко закудахтала спрятанная курица. Начался разбой, в результате которого, что поразительно, не пострадал ни один иудей, зато ни у кого не осталось ни еды, ни живности.
В тот вечер мародеры накормили весь воинский лагерь. Несмотря на мягкий выговор от Бонифация, их встретили как героев. Мы с Грегором пришли в ужас. Он постарался добиться аудиенции у Бонифация, но получил отказ; то же самое произошло с Джамилей и Самуилом. Я со свойственным мне упрямством и безнадежной глупостью решил, что знаю, как все уладить; но, разумеется, всего лишь продолжил партию «Вследствие чего», затянувшуюся на всю зиму. А именно: пошел к воротам Перы, где группа вооруженных мужчин с тревогой наблюдала, не появятся ли вновь мародеры-пилигримы. Меня узнали.
— Джамиля, — сказал я.
— Самуил, — возразили они и неохотно приоткрыли ворота.
Потом один из них, с длиннющим кинжалом, проводил меня до дома Самуила.
Я громко постучал в дверь. Голоса внутри о чем-то спорили, несколько раз прозвучало арабское название, которое я узнал: «Далалаталь-Ха'ирин» — «Путеводитель колеблющихся». Это было название книги мудреца Маймонида, любимого философа Джамили. Она иногда толковала мне кое-какие отрывки из нее, и было интересно, но у меня никогда не хватало терпения на философию. Сейчас ее голоса среди споривших я не услышал.
Дверь открыл слуга Самуила. Увидев меня, он обернулся и состроил горестную мину своему хозяину, сидевшему в тесной компании старейшин Перы. Собравшиеся решали проблему надвигавшегося голода, обсуждая тонкости иудейской философии. Еще немного — и дом начал бы приобретать жилой вид. Самуил поднялся с табуретки, на которой сидел, подошел к двери, отпустил слугу. Он выглядел так, словно недоумевал, откуда у меня такое безрассудство — остаться в живых.
— Неужели ты действительно думаешь, что мы станем говорить с любым латинянином после того, что вы сделали с нами сегодня?
— Мне нужна помощь Джамили, — сказал я. — Пусть она побудет толмачом. В разговоре с Исааком.
— Ты хочешь говорить с Исааком? — нахмурился Самуил. — Исааком бен-Мозесом? Зачем он тебе понадобился…
— Исааком Ангелом, — поправил я. — Старым императором. Помнишь такого?
Самуил заморгал, глядя на меня.
— Ты спятил?
Я промолчал, но тут у меня в животе неожиданно заурчало.
— Какое у твоего живота право урчать? Это я сегодня остался без ужина, — огрызнулся Самуил.