Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
Вследствие чего он считал, что сам подвергается опасности из-за своей верности данному слову.
Это была прелюдия к меланхолическому безумию. Грегор верил, что остаток своих дней будет искупать грехи, которые он и армия уже совершили, а потом всю оставшуюся часть вечности отвечать за те грехи, которые армии еще предстоит совершить. (Почему он чувствовал личную ответственность за грехи всей военной кампании, для меня остается загадкой.) Я сопереживал его печали, но думал, что это даже хорошо для него: ему было необходимо избавиться от иллюзий. Прошлой зимой я сам едва избавился от заблуждений, что должен стать менестрелем-убийцей, а теперь он, подобно мне, испытывал разочарование в примитивных постулатах христианского рыцарства.
Тем временем остальные наши друзья пользовались передышкой. Глядя на Отто, можно было подумать, будто это он изобрел беременность, так он лебезил перед Лилианой. Они воспылали друг к другу сильнее прежнего. Считается, что женщина, вынашивающая ребенка, испытывает больше потребности в плотских удовольствиях, чем любая другая, так как у нее нет возможности каждый месяц очищаться от излишка женской сути. Не знаю, правда ли это по отношению ко всем женщинам, но с Лилианой дело обстояло именно так. Также считается, что беременность придает женщине невероятную гибкость. Я также не знаю, соответствует ли это истине, но Отто в этом не сомневался и подтверждал практически. Детали опущу. Думайте, что хотите, все равно вам не представить даже половины того, что творилось. В конце концов нам всем это порядком надоело, даже юному Ричарду, что говорит о многом.
Я не провел наедине с Джамилей ни одной минуты, но тем не менее общался с ней по нескольку часов в день. Заручившись защитой Бонифация, иудеи наконец начали отстраиваться. Их поселение медленно поднималось из руин на том же самом месте, но прежде всего они восстанавливали ткачество, так что сначала построили мастерские, а люди перебивались в тесноте, ожидая, когда будут построены их дома. Самуил, с которым больше всего считались в общине, первым получил законченный дом и дал приют стольким родным и друзьям, сколько поместилось под крышей, включая Джамилю. Дом, хоть и самый большой из всех, был невелик. Одна его стена почти упиралась в защитную ограду вокруг поселения. Было в нем всего четыре комнаты: главный зал, в котором семьи устраивались на ночь; справа — небольшой кабинет, временно переоборудованный в спальню для незамужних женщин и вдов (обитель Джамили); слева, ближе к ограде, находилась кухня; за ней начиналась лестница в личные покои Самуила, где стояла единственная в доме большая кровать. Но поначалу и там располагалось несколько престарелых раввинов, оставшихся без крова, так что Самуил спал на полу.
Джамиля ни разу не покинула пределов Перы, но мне позволили появляться на их территории несколько раз в неделю, что я и делал. Мы вместе музицировали, практиковались в языках, обсуждали с Самуилом и его многочисленными гостями политическую ситуацию (хотя у меня сложилось впечатление, что в мое отсутствие Джамилю не включали в подобные обсуждения). Мне даже разрешили присутствовать при зажжении последней свечи на меноре во время Хануки. [42] Не могу сказать, что мне были особенно рады, но они знали, что я отираюсь возле Бонифация, а поэтому при случае могли кое-что у меня выведать.
42
Еврейский праздник, отмечаемый зимой в память возобновления богослужения в Иерусалимском храме. Сохранилось предание о том, что в храме был найден сосуд со священным елеем для возжжения восьмиствольного подсвечника (менора). В каждый из восьми дней Хануки на подсвечнике зажигают очередную свечу.
Вспоминая, что там, под туникой у Джамили, я понимал, что мне представится возможность ласкать ее, как только она отбудет с нами в Святую землю, — и это была самая продолжительная, самая чувственная предварительная игра во всей истории плотских отношений, гораздо более эротическая, чем все усилия Отто и Лилианы. Мир вокруг нас рушился. Я это понимал и тревожился по этому поводу, даже делал, что мог, чтобы помочь ему, — но стоило мне оказаться возле Джамили, и я обо всем забывал.
Так продолжалось, пока войско не совершило набег на Перу, несмотря на защиту Бонифация, о которой вдруг все забыли. Впрочем, эта самая защита заключалась в основном в том, что у ворот Перы поставили двух воинов, которые все время играли в кости. Набег был первоначально совершен с целью отыскать зерно, но тут, как назло, в чьей-то бане слишком громко закудахтала спрятанная курица. Начался разбой, в результате которого, что поразительно, не пострадал ни один иудей, зато ни у кого не осталось ни еды, ни живности.
В тот вечер мародеры накормили весь воинский лагерь. Несмотря на мягкий выговор от Бонифация, их встретили как героев. Мы с Грегором пришли в ужас. Он постарался добиться аудиенции у Бонифация, но получил отказ; то же самое произошло с Джамилей и Самуилом. Я со свойственным мне упрямством и безнадежной глупостью решил, что знаю, как все уладить; но, разумеется, всего лишь продолжил партию «Вследствие чего», затянувшуюся на всю зиму. А именно: пошел к воротам Перы, где группа вооруженных мужчин с тревогой наблюдала, не появятся ли вновь мародеры-пилигримы. Меня узнали.
— Джамиля, — сказал я.
— Самуил, — возразили они и неохотно приоткрыли ворота.
Потом один из них, с длиннющим кинжалом, проводил меня до дома Самуила.
Я громко постучал в дверь. Голоса внутри о чем-то спорили, несколько раз прозвучало арабское название, которое я узнал: «Далалаталь-Ха'ирин» — «Путеводитель колеблющихся». Это было название книги мудреца Маймонида, любимого философа Джамили. Она иногда толковала мне кое-какие отрывки из нее, и было интересно, но у меня никогда не хватало терпения на философию. Сейчас ее голоса среди споривших я не услышал.
Дверь открыл слуга Самуила. Увидев меня, он обернулся и состроил горестную мину своему хозяину, сидевшему в тесной компании старейшин Перы. Собравшиеся решали проблему надвигавшегося голода, обсуждая тонкости иудейской философии. Еще немного — и дом начал бы приобретать жилой вид. Самуил поднялся с табуретки, на которой сидел, подошел к двери, отпустил слугу. Он выглядел так, словно недоумевал, откуда у меня такое безрассудство — остаться в живых.
— Неужели ты действительно думаешь, что мы станем говорить с любым латинянином после того, что вы сделали с нами сегодня?
— Мне нужна помощь Джамили, — сказал я. — Пусть она побудет толмачом. В разговоре с Исааком.
— Ты хочешь говорить с Исааком? — нахмурился Самуил. — Исааком бен-Мозесом? Зачем он тебе понадобился…
— Исааком Ангелом, — поправил я. — Старым императором. Помнишь такого?
Самуил заморгал, глядя на меня.
— Ты спятил?
Я промолчал, но тут у меня в животе неожиданно заурчало.
— Какое у твоего живота право урчать? Это я сегодня остался без ужина, — огрызнулся Самуил.