Трудная позиция
Шрифт:
Ирина, поглядывая на них, молчала. Ей было тяжело и стоило больших усилий, чтобы не выдать всей той горечи, которая переполняла душу.
— Но вы не должны отступать ни в коем случае, — как бы продолжая прежний разговор, сказала Александра Терентьевна. — Ну как это можно: жили, жили — и вдруг?.. Задержитесь, пожалуйста, на день. Давайте вместе поговорим с Олегом Викторовичем. Неужели он такой упрямый? Я уверена, что Олег Викторович поймет. Он должен понять обязательно.
— Спасибо вам, — растроганно прошептала Ирина. — Только сейчас я не могу задержаться. Ни на единый день не могу.
— Тогда мы поговорим все же без вас, хорошо? — предложила Александра Терентьевна. — Поговорим и напишем. А вы дайте слово, что непременно приедете, когда будете свободны?
— Не знаю, — тихо сказала Ирина. — Я тоже напишу.
Закат на краю неба еще пылал, и блики его ложились на здание вокзала, на вагоны и на лица провожающих.
Вечером за чаем, вспоминая о проводах Ирины, Екатерина Дмитриевна с грустью рассказывала:
— И все-таки виноват именно он, Олег Викторович. Конечно, положение трудное, это все верно. Однако ставить вопрос таким образом, как поставил он, нельзя. Это бессердечно.
— А может, ты усложняешь, Катюша? — выразил сомнение Андрей Николаевич. — Может, что-нибудь все же не так было?
— Именно так. Он приехал к ней в экспедицию и заявил: «Или бросай работу, или будем считать, что мы отныне чужие». Ну как это, по-человечески?
— Да, крутовато. Согласен...
— Ужасно, — сказала Екатерина Дмитриевна. — А если бы ты видел, какая женщина: скромная, гордая, терпеливая. Другая сама бы прибежала в женсовет с жалобами и тебя бы письмами забросала. А она все в душе держит, не хочет даже слова плохого сказать о нем.
Надя сидела напротив матери, но смотреть старалась в сторону, в пустой угол. Она машинально подкладывала в чашку сахарный песок из вазы и слегка помешивала его чайной ложкой.
— Что же ты делаешь, Надюшка! — Екатерина Дмитриевна всплеснула руками. — У тебя уже полчашки сахара. Как пить-то будешь?
— Пей, пей, Надежда, — подбодрил ее Андрей Николаевич, — плохо не станет.
У Нади по телу бегали иголки, а сердце стучало так сильно, что удары его были слышны в висках и в кончиках пальцев. Она торопливо размешала сахар и, набравшись терпения, выпила все до капельки. Потом, выбравшись из-за стола и морщась от противной сладости, стала зачем-то перебирать нотные тетради, лежавшие на крышке пианино.
А Екатерина Дмитриевна продолжала с искренней досадой:
— Жаль Ирину, очень жаль. А с Олегом Викторовичем я, наверно, поругаюсь.
— Да, да... — рассеянно сказал Андрей Николаевич. — Мне вот аттестацию писать на него нужно, к званию представлять.
У Нади из-под рук упали на пол тетради. Она быстро подняла их и, повернувшись к отцу, спросила:
— Неужели в аттестации все это показывать нужно?
— А как же? На то она и аттестация. Да, кстати, — вспомнил вдруг Андрей Николаевич, — Крупенин ведь тоже преподнес мне новую штучку. Опять Саввушкина в училище тянет. Уже в часть к нему ездил.
— Что ты говоришь?! — удивилась Екатерина Дмитриевна и отодвинула чашку с недопитым чаем на середину стола. — Но это же хорошо, по-моему. Даже трогательно.
— И очень человечно, — прибавила Надя.
— А я думаю, что это просто игра в человечность, — сказал Забелин веско и убежденно. — Разве можно воробья превратить в орла? Да еще какого воробья-то, с ощипанными крыльями. Но то не проблема, — сердито отмахнулся Забелин. — То казусный факт, и все. А вот как быть с Вашенцевым, право, не знаю.
— Не торопись, подумай, — посоветовала Екатерина Дмитриевна. — Все же мы ему обязаны.
После чая Забелин молча выкурил одну за другой две папиросы, посидел некоторое время над развернутой полевой картой и, сказав, что ему нужно отдохнуть перед учениями, ушел в спальню. Екатерина Дмитриевна, убрав посуду, стала готовиться к занятиям. Только Надя не могла ни на чем сосредоточиться. Она все время думала о том, что сказал ей когда-то Вашенцев: «От меня ушла жена». Да, да, он так и сказал ей. А теперь выходило, что Вашенцев сказал неправду. Тот самый Вашенцев, которого она считала мужественным и терпеливым человеком, почти рыцарем.
В эту ночь Надя не спала. Она слышала, как оделся и ушел отец, как мать, закрыв за ним дверь, долго еще не гасила свет в спальне, — наверно, читала. У Нади было такое состояние, будто ее напоили каким-то бодрящим средством. Она поворачивалась к стенке, наваливала на голову подушку, упорно считала до ста, до трехсот, но никакая дремота не брала ее. Впервые в жизни она чувствовала себя виноватой, и это чувство угнетало ее до такой степени, что хотелось немедленно встать, одеться и уйти из квартиры.
Раньше, когда Надя встречалась с Борисом Крупениным, все было гораздо проще. Она целыми вечерами говорила с ним о прочитанных книжках, о просмотренных вместе фильмах. Ничего не надо было скрывать, ни о чем умалчивать. В последний раз он рассказывал ей о романе Виноградова «Осуждение Паганини» и посоветовал прочитать эту нужную для нее книжку. Потом книга о Паганини так и осталась у нее. Она лежала теперь на книжной полке вместе с недавней запиской Бориса: «Степная фантазия» великолепна. Хотел поздравить при встрече...»
О том, что пришел он к троллейбусу специально ради нее, она поняла тогда же, как только увидела его сияющее лицо под светом большого электрического плафона. Ей показалось, что он сейчас же подойдет к ней, и она была готова кинуться навстречу, потому что в тот вечер сердиться было нельзя, невозможно. Она забыла даже на какое-то мгновение, что за плечами стоял Вашенцев, и вспомнила о нем, когда уже вышла из троллейбуса и он, взяв ее под руку, зашагал рядом.
Пока они шли по улице, давя каблуками хрупкие льдинки замерзших лужиц, Надя все время чувствовала за спиной взгляд Крупенина. Она чувствовала его и сейчас, в темноте тихой и душной квартиры. И от этого еще сильнее росло сознание вины перед ним.