Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Их обвенчали со всей возможной торжественностью в церкви Capo, а потом отпраздновали свадьбу в доме Баутисты.
Было еще холодно, поэтому все собрались в большой, красивой и чистой кухне. В огромный круглый камин дрова бросали целыми охапками, и гости до глубокой ночи пели и пили при свете пламени. Родители Баутисты, двое морщинистых старичков, которые говорили только по-баскски, исполнили монотонную песню былых времен, а Баутиста блеснул своим голосом и обширным репертуаром и спел песню в честь молодоженов:
Наши молодые Нынче рады были, Нынче рады были. Их сегодня в церкви Друг другу подарили, Друг другу подарили.Празднество завершилось в полночь среди общего веселья, и гости разошлись по домам.
Когда кончился медовый месяц, Мартин снова занялся контрабандой. Он не имел ни минуты покоя, и все дни проводил в переходах из Франции в Испанию и обратно.
Каталина горячо желала, чтобы война кончилась, и пыталась удержать Мартина возле себя.
— Ну, чего тебе еще надо? — говорила она ему. — Ведь денег у тебя уже достаточно. Зачем же снова рисковать?
— Я не рискую, — отвечал Мартин.
Но он говорил неправду — он был наделен честолюбием, любовью к опасности и слепой верой в свою звезду. Оседлая жизнь его томила.
Мартин и Баутиста оставляли своих жен в одиночестве и отправлялись в Испанию. В год свадьбы Каталина родила сына, которого нарекли Хосе Мигелем, — Мартин не забыл о наказе старого Тельягорри.
ГЛАВА II,
в которой начинается разгром карлистов
С провозглашением в Испании монархии лагерь карлистов стал таять.{175}
Битва при Дакаре, глупейшим образом проигранная правительственными войсками в присутствии нового короля, несколько приободрила карлистов, но, несмотря на эту победу и на захваченные трофеи, дела дона Карлоса шли все хуже и хуже.
Битва при Дакаре всего лишь обогатила солдатский репертуар куплетом, который, казалось, был написан не столько для солдат, сколько для женского хора в оперетке, и звучал так:
Попал ты в передрягу Под Дакаром, мой мальчик, А если наш дон Карлос поддаст тебе, малыш, Прямехенько в Париж Ты полетишь, как мячик.Слушая эту песню, трудно было не вспомнить о хористках, сладострастно покачивающих бедрами.
Среди карлистов уже начали поговаривать об измене. После неудачи с осадой Ируна и отступления дона Карлоса наваррские и баскские священники усомнились в победе дела претендента. А после провозглашения в Сагунто монархии неверие проникло повсюду.
— Они родственники и столкуются между собой, — говорили о доне Карлосе и новом короле{176} те, кто утратил веру, а имя им было — легион.
Иные, слышавшие раньше, что у дона Карлоса есть брат по имени Альфонс, думали, что королем провозгласили этого самого дона Альфонса.
Городские честолюбцы видели, что все имущие классы склоняются к признанию либеральной монархии. Генералы-альфонсисты,{177} приумножив свои состояния и добившись всех возможных чинов и постов, решили, что глупо продолжать войну дальше: они задушили республику, и республика эта, конечно, заслуживала смерти из-за своей глупости; новое правительство рассматривает их как победителей, умиротворителей и героев. Чего же им еще желать!
Лагерь карлистов начал распадаться. На дорогах стало спокойно. Карлизм держался лишь силой инерции, вяло обороняясь от еще более вялых атак противника. Единственное оружие, которым обе стороны бряцали взаправду, было золото.
Видя, что по дорогам можно проехать беспрепятственно, Мартин одним зимним утром запряг свой маленький экипаж и отправился в Урбию.
Все форты хранили молчание, немыми были окопы карлистов — ни одного выстрела, ни облачка дыма. Поле под хмурым, свинцовым небом было покрыто белым саваном снега.
Вблизи Урбии, по обе стороны дороги, виднелись разрушенные усадьбы, заткнутые соломой окна, деревья с обломанными ветками и всюду — окопы и брустверы.
Мартин въехал в Урбию. Дом Каталины имел жалкий вид: крыша пробита снарядами, двери и окна заколочены; в заброшенном саду сирень словно выставляла напоказ свои изуродованные ветви, а самая большая ветка одной из прекрасных лип была сломана и опустилась до земли. Куст вьющихся роз, прежде такой пышный и красивый, совсем засох.
Мартин пошел вверх по улице, чтобы взглянуть на дом, в котором родился. Школа была заперта; за пыльными стеклами виднелись развешанные на стенах карты и таблицы с большими буквами. Возле лачуги Салакаина стояли два столба, соединенные перекладиной, на ней висел колокол.
— Для чего это? — спросил Мартин у нищего, который ходил от одной двери к другой.
— Сторожевой колокол. Как, бывало, заметят дым от пушечных выстрелов, так сразу и зазвонят, чтобы предупредить народ.
Мартин вошел в жилище Салакаинов. Крыши у дома не было, она сохранилась только над одним углом кухни. В этом укрытии, среди щебня и мусора сидел мужчина и писал что-то, а возле пего возился с кастрюлями мальчишка.
— Кто здесь живет? — спросил Мартин.
— Здесь живу я, — ответил голос.
Мартин остолбенел: это был Иностранец. Они обменялись сердечным рукопожатием.
— Ну и шум же вы подняли в Эстелье! — сказал Иностранец. — Великолепная проделка! Как вам удалось убежать?
Мартин рассказал историю своего побега, а журналист записывал.
— Из этого получится прекрасная статья, — заметил он.
Потом они заговорили о войне.
— Несчастная страна! — сказал Иностранец. — Сколько жестокости! Сколько нелепого! Вы помните бедного д’Оссонвилля, с которым мы познакомились в Эстелье?