Ты мой закат, ты мой рассвет

Субботина Айя

— Это детская?
– Не реви, дурочка, просто не реви!

— Нуда.

— И место под качели во дворе?

— Ага.

Реву, и слезы потихоньку мерзнут прямо на коже.

— И сад?

— Это.
– тычет пальцем в одинокое дерево, - твоя дохлая елка, а не сад.

— Где одна - там и две.

— Ты вечный больной оптимист. Очкарик, но пусть будет две.
– Он все равно милый, даже если смотрит куда-то вверх и старательно делает вид, что ему все равно до моего тихого и громкого одновременно счастья.
–

Еще можно сакуру посадить.

— И красный клен.

— И дикий виноград на забор пустить, - вслух размышляет Антон, вряд ли осознавая, что прижимает меня так сильно, что приятно сводит плечи.
– Клумбы твои, дурацкие...

— Альпийские горки!
– В шутку топаю ногой. Он же нарочно кривляется.
– И пруд... с китайскими карпами.

— Да и обычные сойдут, будем коптить осенью.
– Поправляет сверток с котом, который держит одной рукой. Из крохотного отверстия в теплой ткани загадочно блестят два кошачьих глаза.
– Как закончатся праздники, малыш - поедем выбирать участок. Здесь весь этот хлам не поместится.

Я знаю, как он относится к детям.

Как, несмотря ни на что, ценит свою свободу даже в браке. Как любит этот дом. И что значит этот шаг.

Потому что дом, который пока существует только на бумаге, будет нашим. И там есть детская.

Остальное - просто испорченный телефон.

За всей этой, как любит шутить Антон, ванильной радостью, я чуть не забываю вручить мужу свой подарок. Хоть теперь делать это ужасно стыдно, потому что после кота и дома, то. над чем я старательно трудилась последние дни, кажется настоящей глупостью.

Но все же.

Потихоньку, как маленький ребенок, который хочет поймать за бороду Деда Мороза, достаю блокнот в твердом переплете. В нем нет ничего необычного: купила в канцтоварах еще пару недель назад, потому что старый закончился, а я люблю делать писательские заметки от руки, потому что не всегда получается записать свалившуюся на голову идею на диктофон. Пару раз делала это в метро, и после того, как окружающие начали коситься, словно на умалишенную, поняла, что, пожалуй, повторить это меня заставит только очень острая необходимость или травма руки.

Но за всеми заботами и новыми хлопотами блокнот так и остался неиспользованным.

И пригодился.

— С Новым годом, муж, - говорю тихонько, повторяя его трюк с котом: забираю сверток и передаю блокнот.
– Это просто глупость. Извини. Совершенно не что-то равноценное тому, что ты сделал для меня.

Антон берет блокнот, с любопытством вертит в руках и после моего кивка отстегивает магнитный «замок».

Читает.

Закрывает блокнот.

Проводит языком по губам, долго молчит, и снова открывает.

— «Любимому мужу. Спасибо, что научил меня жить...» - читает вслух - и мне кажется, что ровно перед троеточием его голос чуточку меняется. Как будто даже моего непробиваемого циника пробила

обычная человеческая сентиментальность.

— Это моя новая книга, - говорю я, когда муж смотрит на меня с явным желание услышать комментарии.
– Первый раз пишу не фэнтези. Очень страшно. Это книга... Она о тебе. И для тебя.

Антон листает первые страницы. Их больше тридцати, все испачканы моими каракулями, выносками, и абсолютно отражают рабочий процесс писателя, когда у него нет возможности исправить ошибку, не оставив следов. Стрелочки, таблички, вынесенные в отельный блок целые абзацы текста.

— «Мартини с безалкогольным шампанским было на вкус, как амброзия, и мне хотелось упиться ею в самом безопасном месте на свете - салоне старого автомобиля, который вел мужчина, которого я знала всего час своей грустной жизни...» - Антон захлопывает блокнот, прячет его за домашнюю спортивную толстовку и смотрит на меня как-то так... как никогда не смотрел.
– У тебя просто ужасный почерк, Очкарик.

— Мучайся, тебе это читать теперь ночью, в тусклом пламени сальной свечи, страдать и мысленно ругать тот день, когда учительница правописания переучила твою жену писать левой рукой.

— Это ты ей назло до сих пор пишешь каракулями?
– делает вид, что верит.

— Да.
– Вздыхаю - и мы с Добби синхронно урчим, когда Антон становится сзади, чтобы обнять нас двумя руками, прижать к своему теплой груди.
– Тяжелые последствия детской психологической травмы.

— Спасибо, Очкарик, - все тем же немного севшим голосом.

— Извини, что это, по сути, просто ерунда.

— Может, писательница, для тебя это и ерунда. А про меня никто никогда книг не писал. И точно не посвящал их мне. Это лучше, чем медалька за заслуги перед Отечеством.

— Учти, муж, этот блокнот под стекло нельзя - он мне еще пригодится.

— А вот хрен. Купишь новый.

Пока я стараюсь хоть немножко сдержать фонтан переполняющих чувств, Антон успевает выставить телефон для нашего общего селфи. Я терпеть не могу фотографироваться, а тем более сейчас, когда выгляжу как оголодалый кишечный паразит, но все равно не успеваю сбежать. Антон делает пару кадров. Когда смотрит их, издает гаденький зловещий смех в ответ на мои попытки отобрать телефон. Что-то быстро набирает на телефоне, ждет пару секунд, а потом показывает мне результат.

— Это настоящее злодейство, - шмыгаю носом и, поддавшись, кажется, неискоренимой привычке, прикрываю рот рукой, чтобы муж не видел, как глупо я выгляжу, когда превращаюсь в клоуна.

У Антона нет зависимости от социальных сетей.

Он не ведет инстаграм

Не пользуется фейсбуком.

У него только страница в ВКонтакте, и та закрыта, и он использует ее в основном для общения с приятелями, которых можно пересчитать по пальцам.

Но теперь там наша совместная фотография.