У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Беатрис было необъяснимо грустно в тот день. Она не захотела сходить на берег; правда, стоянка в Рио была короткой — несколько часов. Вечером, когда «Галопэн» выходил из бухты, она лежала в шезлонге на верхней палубе и безучастно слушала болтовню одного из голландцев. Тот наконец ушел, возможно обидевшись. Горы медленно погружались в воду, словно подтаивая снизу, их очертания становились все более расплывчатыми в синих сумерках вечера; скоро от бразильской столицы осталось лишь небольшое зарево да горстка огней на горизонте. Грозно, по-ночному, шумели волны.
Утром она проснулась от духоты. Странная тишина стояла в каюте, машины не работали, качки не было. Она встала и
— Сантос? — спросила Беатрис, кивнув на причалы.
Голландец ответил утвердительно и предложил ей апельсин.
— А неочищенного у вас нет? — спросила она. Тот пожал плечами и достал из кармана неочищенный.
— Не обижайтесь, — улыбнулась Беатрис, — просто я хочу научить вас есть настоящие апельсины. Смотрите, как это делается.
Она прокусила кожицу и стала высасывать сок из отверстия, сжимая апельсин в ладонях. Когда от плода осталась пустая оболочка, похожая на лопнувший мячик, она выбросила ее и мальчишеским жестом вытерла губы.
— Вот и все! Конечно, с вашими европейскими апельсинами так не получится: они у вас слишком грубые. Вы все сходите в Сантосе?
— Да, мы все вместе, — сказал голландец.
Беатрис облокотилась на релинг и выставила за борт ногу, болтая на пальцах незастегнутую сандалию.
— Здесь отвратительно, — сказала она. — Подумайте, солнце только еще встает, и уже такая духота. Я не совсем понимаю, что, собственно, вам делать в Сантосе. Вы ведь говорили, что едете в Парамарибо?
— Да, но у нас есть время, и попутно мы решили — как это говорится? — echar un vistazo [73] на Бразилию. Мы думаем так — автобусом отсюда до Сан-Пауло, потом поездом до Аннаполиса, а там наймем лодку и спустимся по Токантинсу до Белема. Оттуда в Суринам уже придется самолетом.
73
Бросить взгляд (исп.).
— А-а, — сказала Беатрис, сдержав зевок. — Это, пожалуй, неплохо придумано. Если по дороге вас не сожрут какие-нибудь хиварос, вам потом будет о чем рассказать…
Лишь к полудню им дали место для швартовки. Голландцы со всеми попрощались, отдудели на губных гармошках что-то заунывно-веселое и принялись бегом таскать к трапу рюкзаки и палатки. Беатрис сошла на берег вместе с ними, — капитан сказал ей, что вряд ли удастся закончить погрузку до темноты.
Город был пылен, душен и угнетающе провинциален. Пыль разъедала глаза и хрустела на зубах, стайки полуголых негритят таращились из дверей облупленных одноэтажных домов, вдоль замощенных булыжником припортовых улиц тянулись бесконечные ряды складов. На маленькой площади в центре города истлевала под солнцем чахлая зелень. Войдя вместе с другими в полутемное кафе, Беатрис почувствовала себя такой потной и усталой, что ей захотелось разреветься.
Двое голландцев отправились узнавать расписание автобусов на Сан-Пауло, остальные пятеро развлекали Беатрис как могли, бодро дудели на гармониках и бренчали на банджо.
Они вшестером выпили кучу бутылок чего-то прохладительного, а потом прибежали те двое, что-то крикнули, перебивая друг друга, и колонизаторами овладела паника. Один помчался расплачиваться, другой начал поспешно объяснять Беатрис, что автобус уходит через пятнадцать минут, а ехать поездом не хотелось бы, — слишком уж им расхваливали знаменитую автостраду Аншьета, — другие тем временем разобрали поклажу, и через минуту вся компания, грохоча подкованными башмаками, умчалась со своими рюкзаками, палатками и банджо.
Оставшись в одиночестве, Беатрис долго бродила по улицам, стараясь держаться в тени; заводила разговоры с негритятами, разглядывала оставшиеся от недавних президентских выборов плакаты с портретами кандидатов-соперников — Тавора и Кубичека, заходила в тесные лавчонки, где торговали сумочками из кожи жакаре, высушенными морскими коньками и шкатулками, выложенными пламенно-лазурными крыльями тропических бабочек. Время шло медленно. Беатрис побывала в питомнике орхидей, пообедала, съездила в фуникулере на вершину Монте Серрат. Уже вечером, уставшая до полусмерти, она вернулась на судно. Там продолжалась погрузка, гремели лебедки, палуба была скользкой от раздавленных бананов. Вдобавок ко всему омерзительные портовые мухи налетели во внутренние помещения, в каюте было душно, а в ванной вода едва текла, грозя иссякнуть в любой момент. Беатрис кое-как помылась, съела в буфете сандвич и легла спать, приняв люминал.
Последние дни плавания оказались самыми трудными, если не вспоминать о Ламанше и Бискайском заливе. Беатрис хорошо переносила качку, но утомительной была необходимость все время оставаться настороже, рассчитывать каждое свое движение, каждый шаг. Отдыха не было даже ночью, потому что и во сне приходилось то и дело цепляться руками за что попало, чтобы не вылететь из кровати даже через поднятый штормовой бортик. К вечеру второго дня Беатрис сдалась и перестала есть. Она сидела у себя в каюте, крепко держась за подлокотники притянутого к полу креслица, и не открывала глаз, чтобы не видеть, как за наглухо завинченным иллюминатором то взлетает, захлестывая небо, то валится вниз разодранный ветром мутно-зеленый океан.
На четвертый день после ухода из Сантоса погода стихла. На пятый, к вечеру, зеленая вода сменилась желтой; когда стемнело, справа замерцали далекие огни уругвайского берега. Утром Беатрис проснулась с особым, чуточку тревожным чувством возвращения домой; вскочив, она босиком подбежала к окну и тихонько ахнула от радости, прижимая ладони к щекам: панорама гигантского порта медленно плыла и разворачивалась мимо «Галопэна», пронизанный солнцем утренний туман висел над водой, и за ним — насколько доставал взгляд вправо и влево — борта и надстройки кораблей, элеваторы, серебристые туши нефтехранилищ, мачты и ломаная путаница подъемных кранов; сам город не столько виделся, сколько угадывался за всем этим, призрачно розовея сквозь туман уступчатыми призмами небоскребов.