Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
обмороку, приказал принести воды и нюхательную соль, сам при этом оставаясь
подле меня, словно бы для того, чтобы показать мне, что ни в коей мере не
желает повлиять на решение своего господина. Однако ожесточение борьбы
покинуло меня в тот самый миг, как я раскрыла свою тайну, и теперь я начала
возвращаться в привычное мне уравновешенное и спокойное состояние.
Усердные старания Сомерсета вернуть мне спокойствие и бодрость не
остались мною не замеченными,
шагов короля, который расхаживал по кабинету неровной походкой,
временами останавливаясь. Наконец дверь кабинета распахнулась, и Сомерсет,
удаляясь из приемной, сделал мне знак войти. Король с благожелательным видом
ступил мне навстречу и, взяв меня за руку, слегка приложился поцелуем к
моей щеке.
— Ободритесь, сударыня, — сказал он. — Как ни удивлены мы вашим
внезапным заявлением и этим неожиданным открытием, благоговение перед
правами нашей покойной матери и справедливость по отношению к тем
правам, что вы наследовали от нее, обязывает нас признать в вас ее дочь.
И вот теперь я действительно едва не лишилась чувств, могу даже
сказать — едва не умерла. Быть признанной и его сестрой, и дочерью Марии! В
самые счастливые часы не осмеливалась я и мечтать о том, что так чудесно
сбывалось в эту минуту. Душа моя была охвачена таким безграничным
восторгом, что один этот краткий миг искупил собою долгие годы тоски и
скорби. Бессвязные восторженные восклицания рвались из груди моей, и,
поддавшись искреннему порыву благодарности и любви, я впервые в жизни
кинулась в объятия брата, не помня о том, что это — объятия короля. Никогда
самый изощренный лицемер не сумел бы изобразить радость столь чистую и
совершенную, и даже если бы я не смогла представить иных доказательств
своего происхождения, священный голос крови мог подтвердить его.
Король сел подле меня и, перебирая бумаги, которые все еще держал в
руках, время от времени задавал мне вопросы о тех из них, которые казались
ему неясными или неполными. Заручившись его терпением, я вкратце
поведала ему об удивительных событиях моей жизни и таким образом вполне
естественно привлекла его внимание к той, что была средоточием моих забот,
моих надежд, всего моего существования.
— Я уже много слышал о вашей дочери, — заметил Иаков. — Говорят, она —
само воплощение красоты. Отчего же вы так странно скрываете ее?
Не имея возможности назвать истинную причину, которая заключалась в
том, что у меня попросту не было почтения к его душевным качествам, я
привела различные незначительные резоны, которые, разумеется, никак не
могли бы на меня повлиять.
— Ни слова более, — прервал мои объяснения король. — Насколько я
понимаю, сударыня, вы не со всеми были столь скрытны. Мне нетрудно понять,
кто пользовался вашим доверием. Было бы лучше для всех, будь ваша тайна
доверена мне раньше, и тогда я мог бы понять...
Он умолк, не произнеся имени сына, и со вздохом оставил фразу
незаконченной. Меж тем я, обвороженная его неожиданной искренностью,
любезностью и великодушием, жестоко порицала себя за то, что полагалась на чужие
отзывы, не пытаясь сама узнать характер того, о ком решалась судить. Мы
долго беседовали с королем, и с каждым словом этой беседы я все более
проникалась к нему доверием, почтением и любовью. Из многих его выражений
я поняла, что он опасается противодействия со стороны королевы и своего
фаворита и предвидит, что столь позднее обнародование брака между его
матерью и герцогом Норфолком не сумеет вполне убедить людей и достаточно
прочно установить мое положение. Он умолк и задумался, как человек,
который ощущает свою близкую причастность к предмету размышления, и я
подумала, что наименьшее, что я могу сделать, это предоставить на его
усмотрение, каким образом осуществить столь значительное официальное признание.
Я искренне заверила его, что первейшая моя цель — это быть оправданной в
его глазах, что мое оправдание перед обществом — в виде официального
признания моего королевского происхождения — я целиком доверяю ему. Я
сказала, что, столько лет ведя среди людей уединенную жизнь, я не имею друзей,
с чьими представлениями и наклонностями должна сообразовать свои.
Словом, заключила я, время постепенно лишило меня всех, кто был причастен к
важной тайне, которую я только что доверила ему и в которую теперь
посвящены лишь он, я и моя дочь. Он отвечал, что это проявление моего
благоразумия и почтительности бесконечно усиливает расположение, которое он уже
возымел ко мне, и заверил, что официальное признание не будет
откладываться дольше, чем это совершенно необходимо, ибо он не может смотреть на
наше родство иначе, чем как на бесценное приобретение, но, поскольку ему
нужно учесть многие обстоятельства и примирить с этим известием многих
людей, он советовал мне соблюдать и далее благоразумную
осмотрительность, которую я до сих пор проявляла. Между тем он не в силах умерить
свое нетерпение и жаждет увидеть прекрасную девицу, о которой столько