Убить Зверстра
Шрифт:
Да и сама работа ему нравилась. Психически больные люди в чем-то похожи на детей: доверчивы и наивны в спокойном состоянии и непосредственны и капризны в буйстве. А то, что иногда приходилось заламывать им руки, валить на пол и тащить в постель, дополнительно шлифовало в молодом санитаре не только умение подавлять непослушание, но ломать человека так, что у него пропадала даже воля к сопротивлению. Менее «парадная» сторона обязанностей — уход за больными со всеми, связанными с этим неприятными подробностями, Григория не обременяла. Ибо, в отличие от остальных сотрудников, эти детали отнюдь не вызывали в нем брезгливости или даже неприятия. Запах нечистот не казался ему отвратительным — это был запах, неотъемлемый от борьбы за жизнь, запах страданий и смерти. Он обезличивал попавших сюда людей, лишал их защиты, устанавливаемой цивилизацией, возвращал назад к природе, в стадо, где властвуют тирания и бесстыдность естества — единственное, что воспринималось умом и сердцем Григория. Казалось, это была естественная для него среда обитания, без лицемерия и ханжества. И он с удовольствием проработал бы здесь хоть и всю жизнь, правда, с одной оговоркой — ему все-таки приходилось соблюдать принципы человеческой, а не звериной морали и не быть столь откровенным в своих проявлениях, как того жаждала его натура.
Это хорошо, думал Григорий, что он вынужден таиться от людей. Не будь этого, не превратись его сексуальная жизнь в запретную усладу, как бы неинтересно, пошло и пресно протекали бы его любовные соития. Он бы не узнал тогда прелести ожидания, острой до умирания жажды встречи с партнером, подготавливаемой долго и опасливо. Выродившийся в десятиминутный акт, секс не давал бы ему прелюдии, наполненной запредельными, гибельными предощущениями истязаемой стороны и высшего наслаждения, когда в орган полового чувствования превращался не только фаллос, предназначенный для этого природой, но и его руки, стремящиеся проникнуть в любую щель другой плоти. Он раздирал жертве рот, проникая в глотку, и выдавливал глаза, стремясь плотнее окунуться в нее. А когда этого оказывалось мало, то пускал в ход зубы и язык, набивая свои естественные пустоты телом, из которого выпивал, высасывал высшее наслаждение.
Со временем и это стало надоедать, как любое однообразие. Он начал применять нож, сделав его еще одним половым органом, ненасытным, требующим своей доли вымученных содроганий жертвы.
Но даже если бы невольник и не погибал в объятиях насильника, то шансов выжить у него все равно не оставалось. Отдышавшись от сладких спазмов, охватывающих целиком его измотанное тело, извращенец ощущал не легкость и покой, а омерзение, не уступающее по силе всем инфернальным проявлениям его физической сущности. И это чувство приносило ему неимоверные страдания, ибо тоже требовало своего выхода наружу, грозя в противном случае смертью тому, в ком поселилось. Именно омерзение заставляло Григория пусть уже и мертвого соратника по сатанинскому пиршеству уродовать и прятать от глаз своих в бумагу и скотч. Он не только не хотел дышать одним воздухом с недавним партнером, видеть шелуху, оставшуюся от его использованного тела, ощущать слизь его останков, он стремился к тому, чтобы вся окружающая природа отторгла его от себя, чтобы ни земля, ни воздух, ни вода не отравились от соприкосновения с ним.
Григорий любил чужую смерть, ибо впитывал ее в себя и ей отдавал то напряжение, от которого с изматывающими предосторожностями так редко удавалось ему избавиться. Он любил смерть в себе, ведь при каждом половом акте и сам умирал своей излившейся частью, сея миллионные полчища семени туда, где оно не прорастет, истлеет, исчезнет без следа. Умирал и той ипостасью, которая генерирует желания, все чаще наплывающие на него и все привередливее удовлетворяющиеся. Что-то горело и умирало в нем, повелительно требуя все новых и новых фантазий для продолжения этого процесса.
Это был особый вид смерти, производимой минутным торжеством его мышц и чьим-то уходом из жизни. Григорий понимал, что сам являлся заложником сидевшего в нем ненасытного чудовища, но был и его хозяином одновременно, потребителем вырабатываемых им ощущений. И чем в большей степени, чем интенсивнее умирало внутри удовлетворяющее прихоти его тела начало, тем слаще ему было, тем жаднее он насыщался им.
Он пытался покушаться на себя, доходя до полуобморочного состояния и ускользая от него, и этими полусмертями совершить с самим собой половой акт. Не отвратительную мастурбацию, но акт любви, понимаемый его спазмирующей утробой как правильный. Но от этих попыток он не получал полного удовлетворения, так как в них не происходило взаимообмена умиранием с окружающим миром. Он хотел, чтобы кто-то другой, долго и тяжело уходя из жизни, вытягивал бы ее и из него, из его мышц и сухожилий, из его костей, похрустывающих в истоме и предвкушении последних вздохов.
После каждой чужой смерти он сам впадал в смерть и час или два находился по ту сторону бытия, но затем могучая воля его клеток вновь садистки возвращала к жизни тело и запускала в действие механизм новых желаний и стремлений к их удовлетворению. Круг сужался. Урегулировать волю мозга к самоуничтожению и количество противостоящих этому витальных сил тела Григорию не удавалось. Что-то одно должно было победить: либо мозг, сорвавшись с места, убьет силой чувствований измотанное собственными домогательствами тело, либо сумасшедшая плоть взорвется от невозможности насытиться страстями. Впрочем, это было теоретизированием.
Он размышлял над этим, анализируя наблюдения над собою, и ни к чему определенному прийти не мог.
Со временем же стал замечать, что с каждым новым его актом тело становится тяжелее и объемистее, а мозг — слабее. Слабее не умением понять себя или реальность, а натиском на своего носителя. Казалось, мозгу все труднее было возвращать к жизни расползающуюся, утяжеляющуюся массу мышц и костей, бороться с их инерцией, или, может, то сам мозг шел юзом, не сразу выходя из ступора извращенных наслаждений. Также трудно было центрам чувствований ввергнуть свою взбухающую плоть в состояние сексуальной смерти, что по сути было его оргазмом. На это требовалось все больше чужой смерти, чтобы ее удельный вес на единицу его рыхлой мякоти сохранялся постоянным. Мозг истощался как качественной вычурностью ощущений, так и количеством усилий, требующихся на их воспроизводство в объемах биоробота, в котором он сидел, на возвращение этого биоробота к нормальному функционированию после доводящих до рвоты пресыщений. Так старик, становясь все мудрее, утрачивает возможность управлять восстановлением своего здоровья.
Григорий понял, что приблизился к естественному пределу, так и не поняв, зачем приходил в этот мир, зачем терзал других и купался в чувственных испражнениях сам. По сути, его секс заключался в половых актах между мозгом и телом, опосредованных, как катализатором, чужой гибелью.
А теперь он подошел к порогу сумасшествия, ибо первым не выдержит алчный мозг, истощившийся вконец, утонет в переставшем спазмироваться теле, в его неудовлетворяемом неистовстве, превратив раба своего в дикую, взбесившуюся биомассу. Но долго ли проживет такое тело, если его существование ничем не будет регулироваться? Оно умрет также быстро после вышедшего из берегов мозга, как и сам мозг погибнет без своей питательной среды.
Поначалу Григория не устрашила разверзшаяся перспектива. Может, потому что, как и любое завершение, она казалась ему далекой и малореальной. Ведь он обнаружил суть и форму того, что его ждет, лишь теоретически, путем умствования. Кроме того, составляющая времени оставалась вне его предчувствий и расчетов. Знать о своем конце и о том, каким он будет, еще не значит достичь его. На время таким выводом Григорий утешился, однако его не отпускал страх перед наплывом очередного желания, которое, как он знал, не замедлит проявиться. И тогда снова надо будет что-то придумывать, горячечно кого-то искать и, покрываясь испариной, бояться, что его фантазии окажется недостаточно для избавления от наваждения. Более чем смерти, он, пожалуй, боялся этих приступов желания, навязчиво изводивших его, конца которым не виделось.
От грустных мыслей Григория немного отвлекала новая работа экспедитора геронтологической аптеки. Обязанности у него были необременительные: выносить отпускаемые со склада в зал лекарства, которые там заканчивались, и два раза в неделю общаться с оптовым складом, отвозить туда заявки и забирать оттуда новые свои заказы. По сути, он был на побегушках то у провизоров, которых, кстати, мало праздновал и не рвал когти, то у товароведов, которых уважал, так как они давали ему возможность совершать отлучки в течение дня. Эти отлучки ему не были нужны, но чувство свободы, которое они в нем генерировали, — нравилось, и отказываться от него не хотелось. И то сказать, свободы много не бывает.