Убийственные мемуары
Шрифт:
Я почти ничего не сказал в ответ. Не стал ни подтверждать, ни опровергать эту версию. По окончании допроса мы немного выпили (во время ночного дежурства полицейский не опасался неожиданной проверки начальства) – и лейтенант провел меня в небольшую пустую комнату. Там стоял письменный стол и небольшой кожаный диван, на котором мне и предложено было устраиваться. Лейтенант пожелал мне спокойной ночи и удалился. Никто меня не охранял. При желании я мог бы легко сбежать, но я не торопился этого делать. Нужно было крепко подумать, взвесить все «за» и «против», разработать мельчайшие нюансы своего последующего поведения.
На самом деле все оказалось гораздо хуже. Уже под утро я задремал, твердо решив, что бежать из полицейского участка глупо.
Проснулся я от чьего-то сухого кашля. У двери стоял молодой, розовощекий сержант и смущенно поглядывал в мою сторону. В руках у него оружия не было, но кобура пистолета почему-то была расстегнута. Я тут же почувствовал недоброе. Сел, потянулся, разминая затекшие во сне члены. Сержант не шевельнулся, но внимательно наблюдал за каждым моим движением. Убедившись, что я полностью проснулся, он сказал, что его зовут Дэн и у него приказ побыть со мной, пока лейтенант допрашивает бандитов. В комнате было четыре стула, но сержант не присел ни на один из них, а так и остался стоять у двери, а буквально через десять минут в коридоре послышался окрик лейтенанта, и Дэн предложил мне проследовать за ним.
– Мы провели допрос этих грязных черномазых, и знаете, что выяснили?… – глядя на меня с нескрываемым подозрением, сказал лейтенант, когда я вошел в его кабинет. – Они проклятые повстанцы! И в свете этого у меня к вам созрело несколько вопросов…"
Антон Серафимович Самойлов получил-таки что хотел – в Матросской Тишине отдельную камеру с холодильником и телевизором, который он, однако, как регулярно сообщали Турецкому, даже не включал, видимо, действительно боялся привлекать к себе чье-то внимание.
На первом допросе Федоренко, которого Турецкий намеренно ни о чем не предупредил, честно задавал Самойлову практически те же самые вопросы, что и сам Турецкий в Генеральной прокуратуре. Турецкий вспомнил, как Самойлов читал стихи у него в кабинете, и только головой покрутил. Как там…
Я недругов своих прощаюИ даже иногда болею…Нет, кажется, «жалею». Да, точно «жалею».
Я недругов своих прощаюИ даже иногда жалею.А спорить с ними не желаю,Поскольку в споре одолею.А ведь странные стишки. Непростые. Чьи, интересно?
Турецкий уже заканчивал читать протокол допроса, когда в кармане ожил мобильный телефон.
– Саня, ты?
– Я.
– Саня, ты гений!
– Кто я? – осторожно переспросил Турецкий и подумал: это он не знает, что я президента Внешторгбанка арестовал.
– Ты гений, – повторил Грязнов. – Камера слежения с автостоянки недалеко от ресторана «Прага» обнаружила синий автомобиль «БМВ» пятой модели, представляешь? На пленке четко видны номера, они совпадают с номерами машины так опрометчиво напавшего на тебя гражданина Симиренко.
– Слава, прекрати.
– Ладно, молчу. Но все равно ты гений. Отметим?
– Мысль неплоха, – согласился польщенный Турецкий.
– Где встречаемся?
– Знаешь… давай, наверно, у меня, так время сэкономим, я все равно еще с бумажками тут не закончил, – Турецкий даже показал рукой на стол, как будто Грязнов мог это видеть, – так что, пока ты подъедешь, я…
– Заметано, выезжаю.
– Подожди-подожди! А что там еще на пленке есть?
– Наберись терпения, я тебе ее уже послал. Так я выезжаю?
– Жду.
Едва Турецкий отключил трубку, зазвонил рабочий телефон, на столе. Это была жена, она интересовалась планами Турецкого на вечер, не соблаговолит ли он посетить в кои-то веки семейный очаг. Турецкий совершенно искренне ответил Ирине Генриховне, что на ближайшее время у него намечена встреча с сотрудниками по следственной группе, поэтому обещать он ничего не может, поскольку не в его правилах давать слово, в котором он совершенно не уверен. Только он положил трубку, снова ожил мобильный телефон.
– Саша, это Ватолин, у тебя рабочий телефон был занят, так что извини…
– Привет, Жора. Я тебе вроде номер своего сотового не давал.
– Дурное дело нехитрое, – ухмыльнулся Ватолин. – У меня есть свои способы.
Уж наверняка есть, не без зависти к его возможностям подумал Турецкий, столько лет в КГБ проработать, потом вот в ДИСе. Жора небось замок ногтем открывать умеет.
– Должен сказать, – голос Ватолина звучал с несвойственной для него удивленной интонацией, – должен сказать, что ты меня в очередной раз удивил. У тебя какая-то невероятная способность тыкать пальцем в небо, а попадать в точку.
– Я называю это интуицией, – скромно заметил Турецкий. – А в чем, собственно…
– Я поднял все возможные документы, касающиеся переезда Ракитского из Германии домой. Представь, там есть полный каталог его коллекции на тот момент, и даже фотографии десять на пятнадцать всех картин, представляешь?!
– Так теперь у нас фото картины?! Ура!
– Вот именно. Дело в том, что времена были настолько смутные, что начальство распоряжалось всех, кто оттуда домой возвращался, едва ли не рентгеном просвечивать, тем более что покойный Валентин Николаевич сам в Германии занимался вопросами ликвидации советской собственности, так что его это в значительной степени коснулось. Саша, ты понял, о чем я говорю?
– Ты говоришь о том, что он был виртуоз, если сумел провезти такую картину.
– Вот именно, – обрадовался Ватолин, то есть сказал он это, как обычно, совершенно спокойно, но Турецкий понял, что на самом-то деле обрадовался. – Что будем делать?
– Жора, – просто сказал Турецкий, – а приезжай, водки выпьем.
И Грязнов, и Ватолин ждать себя не заставили, но за это время все равно успел приехать грязновский курьер, привез две кассеты, и Турецкий посмотрел пленку. Вот что он на ней увидел.