Уильям Шекспир — образы чести и благородства

Комаров Александр Сергеевич

Критик подводит итог этому, добавляя: «Неудачливые предприниматели, построившие только фундамент своего особняка любви, провал их ошибочной, формалистической щедрости символизируется символическим расстоянием женихов от их приза, заметным, но не осязаемым». Женихи — это «pittifull thrivors», «жалкие процветающие», которые так много потратили, чтобы завоевать любовь только для того, чтобы обнаружить, что им этого не хватает.

В третьем четверостишии Грин отметил переход от откровенных действий других поклонников к перевёрнутым и скромным действиям барда. Повествующий бард хотел, чтобы Друг считал его смиренным и набожным. Для этого в третьем четверостишии используется язык, который вызывает мысли о религиозном служителе, приносящем жертву. Дословно, согласно формулировки Грина: «In this secularized sacrament, the dutiful poet freely makes an offering intended to manifest the inwardness and simplicity of his own devotion, knowing, or thinking that he knows, that his oblation will win him the unmediated, inner reciprocity which is his goal»

«В этом секуляризованном таинстве послушный поэт свободно делает подношение, предназначенное для проявления внутренней и простой его собственной преданности, зная или думая, что он знает, что его жертвоприношение принесёт ему непосредственную внутреннюю взаимность, которая является его целью».

Грин добавил, что до конца «...несформулированный (для себя) смысл (замысла) работы в целом, по-видимому, заключается в том, что расходы (вложенные в неё) никогда по-настоящему не (будут) возмещаться». Хотя повествующий бард стремился к отношениям взаимности с помощью средств, не используемых другими претендентами, он к тому же ещё использовал искусство поэзии, чтобы доказать свою приверженность дружбы к (юному) Другу. Грин увидел в этом клин между повествующим и объектом его привязанности, что он пояснил следующим образом: «Язык (поэтического слова) обречён быть сложным; (поэтому) поэзия — это искусство; она формируется, сформировавшись искажает; она вводит неравенство, подобное неравенству между подношением и обменом или неравенству между мирским приношением и таинством (причащения) телу Христа». Таким образом, повествующий создал дистанцию (отторжения) между собой и Другом, написав эти сонеты».

В двустишии Грин предположил, что «... «informer», «информатор» — это не тот, кто клевещет на повествующего барда, а тот, кто говорит внутри себя, является врагом. Придавая своим действиям форму с помощью поэзии, Говорящий присоединился к другим несостоявшимся женихам в оплате арендной платы, за которую он не получает никакой отдачи».

(Greene, Thomas M. «Pitiful Thrivers: Failed Husbandry in the Sonnets». Shakespeare and the Question of Theory. Ed. Patricia Parker and Geoffrey Hartman. New York City: Methuen, Inc., 1985, pp. 230-244).

Критик Рональд Левао (Ronald Levao) выразил согласие с точкой зрения Томаса М. Грина (Thomas M. Greene) о том, что повествующий заменил «поверхностную помпезность, внешнюю лояльность и, возможно, само «искусство» поэзии «чистой простотой и целеустремленной, квазирелигиозной преданностью», чтобы получить «взаимную отдачу». Он не был согласен с Грином в суммировании характеристик «информатора» в строке 13. Критик Левао увидел информатора, как некого неназванного человека, который нарушил благодушный настрой сонета 125, выдвинув обвинения против повествующего. Что коренным образом изменило назначение сонета в глазах критика. В связи с чем Левао резюмировал: «...не вызов Времени или придворным сплетням, и даже не упрёк молодому человеку в том, что он отверг предложенную взаимность, а последнюю попытку поэта возродить свою приверженность (их дружбы)».

(Levao, Ronald. «Where Black Is The Color, Where None Is The Number: Something From Nothing In Shakespeare's Sonnets». Literary Imagination 12.3 (2010): 275-286. Humanities International Complete. Web. 6 Feb. 2012).

Критик Хизер Осби (Heather Ousby) отметила, что личность «...информатора, «suborn», то есть «подкупленный», и оказалась особенно спорной для критиков. Она указывала на несколько интерпретаций информатора, которые включают Друга в своего рода шпиона и «абстрактную силу, такую как ревность». В своей интерпретации сонета 125 Усби остановилась на идее, что информатор представляет Друга. Она обосновала эту мысль на различных значениях слова «suborn», «подкупленный» в течение этого периода времени. Вместо шпионажа информирование также можно рассматривать, как вдохновляющее, и, таким образом, оно будет относиться к вдохновению для сонета. Аналогичный термин «подкуп» означал коррупцию в лояльности, к которой Говорящий обвиняет Друга в других сонетах. Усби выдвинула аргументы в пользу устранения информатора, как некой

третьей стороны, очень похожей на версию Грина. Разница только в том, что Усби использовала устранение этого потенциального персонажа, чтобы изменить тональность сонета. Она была согласна с тем, что первые два четверостишия касаются тех, кто являлся «обитателями формы и благосклонности, которые устраняются этим унизительным процессом», а именно дарением безответной привязанности.

Усби рассматривала третье четверостишие, как мольбу к Другу или, как указание им обоим. Двустишие, однако, становится средством выражения независимости Говорящего от Друга из-за его «бедных, но бесплатных» пожертвований, которые много значат, но стоят так мало. Для Усби Спикер, похоже, отделяет себя от нелояльного покровителя, который принижает его работу.

(Ousby, Heather Dubrow. «Shakespeare's Sonnet 125, 13-14». Explicator 35.3 (1977): 23. Academic Search Complete. Web. 6 Feb. 2012).

Критик C.R.B. Комбеллак (C.R.B. Combellack) открыто оспаривал интерпретацию личности информатора Усби. Он считал, что, поскольку «возражения Шекспира против ложных обвинений против него являются самой темой стихотворения, информатор, который распространяет информацию против другого, особенно уместен в стихотворении». Комбеллак поддерживает идею о том, что «... в сонете 125 представлены четыре персонажа: Говорящий, Друг, Информатор и Подкупающий. Он считает, что действия первого четверостишия были обвинениями, выдвинутыми против Шекспира, как Оратора». Для Комбеллака Шекспир становится носителем балдахина, как средства продвижения к славе и богатству. Во втором четверостишии Шекспир показывает, как те, кто участвует в этих грандиозных жестах, часто платят слишком много и многое теряют только для того, чтобы их жесты воспринимались как пустые. Комбеллак рассматривал третье четверостишие, как предложение искренней любви Другу, «...не осложненное какой-либо вторичной мыслью о личных интересах, «в обмен на любовь». Затем двустишие снова меняет тон, когда Комбеллак его рассмотрел (с другой позиции). Где в этом он увидел Шекспира, защищающегося от сплетен, указывая на то, что его Друг никак не мог поверить «возмутительно неправдивым сплетням». В интерпретации Комбеллака в сонете 125 больше надежды, чем выгоды, потому что он увидел альтруизм любви, предложенной Шекспиром, и то, как яростно он опровергал слухи против него». (Combellack, C.R.B. «Shakespeare's Sonnet 125». Explicator 37.2 (1979): 25. Academic Search Complete. Web. 6 Feb. 2012).

Критики о связи контекста сонета с хронологическими событиями.

Критик Мэсси (Massey) по поводу фразы «I bore the canopy» сказал: «(The speaker) — это человек, который нёс государственный балдахин, как ожидающий лорд. Но это не был Шекспир» (стр. 95).

Стентон (Staunton) пояснил так: «(Намёк на) какое-то театрализованное представление, в котором друг писателя играл, или мог бы сыграть главную роль». ... «Помогло бы мне что-нибудь, если бы я отдал дань уважения вашему личному достоинству, помогая нести балдахин над вами?» (Ath., March 14, 1874, p. 357).

Критик Хадсон (Hudson) отметил: «Возможно, смысл в том, что «Имело ли для меня какое-либо значение то, что я шёл рядом с королевой и нёс балдахин над её королевской головой», если бы я чтил только её внешнюю форму простыми внешними обрядами?»

Эдвард Дауден (Edward Dowden) дополнил: «Оказал внешнее почтение, как оказывает тот, кто несёт балдахин над вышестоящим. Во времена Шекспира подобная метафора не была как-бы вытянутой за уши, как в наши». (Он привёл несколько примеров, когда балдахины были замечены в королевских процессиях).

Критик Тайлер (Tyler): «(Образно говоря; это могло означать отношения поэта с Саутгемптоном), которые были, как «ношение балдахина», «внешнего почитания», «созерцанием» его «внешнего». (See note on line 13).

Критик Уиндхэм (Wyndham) предположил: «Это слово могло содержать намёк на какую-то из многих аллегорий, распространённых в образованном придворном кругу того времени» Например: В письме Фрэнсиса Бомонта к Энн Фиттон... Где вы можете прочитать: «В котором моё тщеславие... ваша собственная приватная история «Балдахина» и моего «Тимантеса» за то, что вы прикрываете свои чувства занавесями, могут быть моим достаточным основанием» («Gossip from a Muniment Room», 1897).