Укради у мертвого смерть
Шрифт:
Палавек из старинной легенды, овевавшей таинственностью вершину Фуси, вдохновлял Палавека, рядового 62-го батальона таиландских войск особого назначения. Только нынешний не уповал ни на Будду, ни на духов. Глядя на затихавший внизу город, окрашенную закатом реку, в которой, словно в раскаленном металле, расплавлялись хищные силуэты мониторов, мечтал: «Выучусь на эти деньги, стану инженером или адвокатом,, будущее обеспечу».
Размышления об образовании давно стали его молитвой. Загнивая в болотах, куда высылались сторожевые охранения, таясь в засадах на извилистых тропках вдоль пропастей близ вьетнамской границы, валяясь в бараке среди малограмотных товарищей,
До армии предпринимал он попытки попасть в университет. На две с половиной тысячи стипендий набралось пятьдесят тысяч охотников. С подготовкой в дешевой школе нечего было рассчитывать на победу в конкурсе. И требовались деньги, чтобы продержаться все годы учебы плюс еще два-три последующих для поиска достойной работы — в ожидании вакансии на государственной службе или в частной компании. После смерти отца, который обслуживал письмоводительством и юридическими советами держателей забегаловок, Палавек полагался лишь на себя. Рассчитал: год в частях особого назначения, пять — в университете, еще три — в поисках места, на котором делать окончательную карьеру...
В расположение части Палавек вернулся поздно. Через ворота, опутанные поверх проволокой, на окраинную улочку из казарм, крытых гофрированным железом, неслись гвалт и пение. Последнюю ночь в Лаосе «желтый тигр» — так назывались солдаты роты — Палавек не сомкнул глаз. Не из-за буйного загула товарищей. Мечты, вернувшиеся на холме Фуси, становились явью.
...И вот на рынке он ест суп в ожидании грузовика, который повезет на аэродром. Затем — полет до базы Саритсана на таиландской территории, дембель и окончательный расчет с американцами, двадцать миль машиной до города Питсанулок. Наконец-то долина! А там железной дорогой в Бангкок, где ждет брат, работающий коридорным в гостинице «Петбури-отель».
Летели на винтовом транспортнике С-130 с открытой для прохлады дверью. В проеме тянулись белесое от жары небо, растрескавшиеся, словно кожа старого слона, поля. Земля родины... Иногда поднимались снизу медленные дымы. Жгли солому невызревшего в засуху риса, и костры напоминали сигналы бедствия, которые солдаты роты «желтых тигров» подавали в горах своим вертолетам. В дверях на затащенном в самолет мягком кресле сидел сержант-бортмеханик. Шелковая обивка подлокотников лоснилась от шырканья пулеметом, установленным на турели и вывешенном хоботом вниз. На полу в каске-шлемофоне сержанта желтели тронутые сыпью бананы. Кожура, выброшенная в дверь, какой-то момент висела у дула, потом стремительно исчезала.
На базу Саритсана Палавек прибыл пьяным. Напились в самолете вопреки правилам. Но экипаж знал, что эти солдаты свое отвоевали. Лейтенант-артиллерист, при котором формально состояли демобилизованные, тоже отхлебнул из бутылки настоящей «Белой лошади» за собственный отпуск. Хохотали на любое словечко и пили, пили, поскольку остались живыми, а жизнь, как сказал лейтенант да еще с деньжатами важнее победы.
Палавек считал, что войну-то уж видел во всех обличьях. На базе же она открылась совсем неизвестной стороной, показалась огромной и неподвластной командирам. Удивляло, что убийство может достигнуть неохватных воображением масштабов. Километрами тянулись за окном автобуса заграждения из колючей проволоки, бетонных вышек с броневыми плитами, грудами зеленых кулей с грунтом, зоны прожекторов, стоянок патрульных «джипов», начиненных электроникой будок, вокруг которых слонялись солдаты с овчарками, вывалившими от жары языками. С ревом уходили самолеты, и казалось, что они вот-вот запутаются в растяжках высоченных антенн. Машина войны, запущенная здесь, в сравнении с тем, что приходилось совершать «желтым тиграм», предстала необъятной.
В административном секторе «тигры» изумились роскоши, которую развели за минувший год. Когда уезжали отсюда, не было и в помине бассейна в форме сердца, обрамленного стрижеными кустами и лужайками. В центре фонтана обнаженная гипсовая женщина позировала отпускникам. Кто-то громко свистнул ей.
Вечером, переодевшись в гражданскую рубашку, Палавек подался в бар. Наметанным глазом служаки определил, куда идти. Под вывеску «Ко мне, ребята!» тянулись белые. В «Тропикане» сидели негры. В «Красной розе» веселились вперемежку.
Заведение обновилось. Деревянный насест, тянувшийся год назад вдоль стойки, заменили табуретки на алюминиевых подставках. Появился телевизор. Разговоры в «Розе», однако, как и год назад, переливались из пустого в порожнее.
Очкастый губастый негр с пробритым в проволочных кудряшках пробором рассуждал:
— Уловители шумов, детекторы запахов, детекторы мочи... Тайские ребята растаскали это добро по горам, а Чарли, как муравьи, все равно выползают перед вышкой без предварительного звонка...
«Чарли» назывались красные.
Коротышка в промокших от пота брюках, с нашивками радиста, убеждал:
— По мне, какая разница, есть кто внизу или нет? Сбросил подарки — и извольте получить счетец за доставку. Пусть инктуалы...
Он так и произносил — «инктуалы».
—... из всяких университетов разбираются с остальным...
Бензоколонка, не слишком разборчивая девчонка — и привет!
У таиландцев:
— Триста тысяч человек только в Бангкоке живут за счет обслуживания пятидесяти тысяч американцев. Да и ты тянешь пивцо на какие монетки? Все нормально. Чем дольше красные воюют, тем лучше всем. У нас-то тихо, и работа...
— А я прочитал, что фельдмаршал Танарит прикопил сто сорок миллионов долларов. И после смерти сто его наложниц перегрызлись из-за наследства! Размах и жизнь... Вернусь в Чиенгмай годика через полтора, подкоплю, попробую баллотироваться. Политика — это, скажу вам, крупное дело.
— Эй, бросайте трепотней заниматься! Еще «желтые тигры»! Ваше дело — не рассуждать...
Не хотелось понимать ни английского, ни своего языка. Приткнуться в харчевне, обжечься лапшой, услышать разговоры про урожай, праздник в пагоде, о ломоте в костях и ценах на рынке... Кто эти люди в «Розе»? Одни покупают, другие продают. У тех деньги, у этих что продать — жизнь... свою ли, чужую...
После кружки пива дневное похмелье выпарилось. Он вдруг подумал, подумал ясно и спокойно, возможно, потому, что все осталось позади навсегда: год ты был скотиной, которую кормили за риск, кормили и платили за то, чтобы в случае нужды быть вправе заставить тебя околеть. Дух, окрепший на холме Фуси, торжествуй!
У спального корпуса американцев, допив из прихваченной банки «Хайникена», он подбросил ее и, наподдав носком ботинка, зашвырнул на крышу. Жестянка поскакала по скату.
— Добрых снов, холуй, — сказал Палавек по-английски часовому-лаоссцу. Тот отвернулся.