Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

— Красный, — говорил ему в ухо старик, пока малаец и матросы с катера сбрасывали концы чалок. — Ты помнишь про свой подарок?

В углу кормового рундука «Морского цыгана» ждал своего часа заброшенный рухлядью и ветошью американский гра­натомет МК-19. Установку два года назад Йот уступил ста­рику в обмен на медикаменты и убежище: сампан Нюана, укрывшийся на мелководье среди коралловых рифов близ берега, заросшего мангровыми деревцами, послужил лаза­ретом для шести человек «Морского братства» Красного. Все имевшиеся двести штук 40-миллиметровых гранат можно было за полминуты высыпать на катер. Море, как, время развязывает

любые узлы.

Солнце взошло. Мелкая рябь тронула отражения судов. Джонки мокенов, клюя носами, сдвигались, раскидывая рваные паруса, и казалось, не слабый порыв давит на корич­невые крылья огромных бабочек, а они тянут за собой ветер. Мощный катер, взревев мотором, окутался синим выхло­пом, осел кормой в пену, взбитую винтом, и выпрыгнул на глиссирование, потащив по зеленой воде седые усы буруна.

— Нет, — сказал Йот, — нет...

— Ты же вояка, Красный!

— Нет, — повторил старику Йот.

2

Хлюпая скулами на короткой волне, «Морской цыган» держал курс на Ост. Аромат тиковых палубных досок, на которых растянулся в тени надстройки Йот, щекотал ноздри. Сверив по компасу направление на Мекку, малаец, полузак­рыв глаза, вывернув ладони, творил молитву. Рулевой толч­ками в штурвал подправлял ход, сидя на корточках и осоло­вело поглядывая через дверь рубки. Из-под махровой тряпицы, кутавшей голову, торчали кустистые брови. Солн­це... Яркое, бесцветное, тяжелое, сплавляло воздух и море в единое раскаленное вещество. Глубокая дрема наваливалась под качку.

Трое суток хода до места высадки давали Йоту долго­жданную возможность отоспаться и оглядеться. Два дня пе­ред этим он практически не смыкал глаз. Усталость тяжели­ла веки, вжимала голову в надувную подушку, подброшенную Нюаном из надстройки, где он готовил пи­щу. Несло дымком очага и керосином, запахами разварен­ного пресного риса и лангуста с молодыми побегами бамбу­ка. Хозяин «Морского цыгана» готовил только себе. Надстройка служила ему домом, куда матросам вход заказы­вался. Спали они, где удобнее спалось, и ели, что прихваты­вали с берега каждый по отдельности. Лишь питьевая вода в пластиковых канистрах считалась общей. Нюан был будди­стом, да еще северного толка, Абдуллах — мусульманином, мокен с женой поклонялись морю, огню и небу, поэтому составить семью, как это складывалось на каботажных джон­ках и сампанах, они не могли. Йот не имел съестного вообще.

Да и не о еде текли думы. Томило: узнал или нет его Цзо? Ловушка, в которую попался Йот, в конечном счете распах­нется, если он, Йот, оплатит свободу той ценой, которая назначена. Однако, ставя капкан наугад — кто попадет из «Морского братства», не важно, лишь бы попал, — Цзо, воз­можно, если он вспомнил настоящее имя Йота, выигрывал слишком. Он получал возможность манипулировать Йотом бесконечно, но в этом случае знал, что у Йота есть брат, единственный родственник в этом мире. Брат, с которым в Бангкоке может случиться все, что будет угодно.

Так вспомнил или не вспомнил?

... Летом 1973 года рядовой войск особого назначения Палавек, как звали до 1979 года Йота, щурясь на утреннем солнце, доедал вторую пиалу кенсонпа— рыбного супа — в передвижном ресторанчике на рынке лаосского города Луангпрабанг. Бывшие с ним двое других солдат предпочли курицу в красном соусе. Поддевая мешавшие есть длинные козырьки зеленых бейсбольных кепок с фиолетовыми над­писями «Тайская армия», они рвали зубами жгучее мясо посреди базарной толкотни. Карабины, брезентовые пояса с подсумками, фляжками и саперными лопатками, против обыкновения, побросали без присмотра там, где среди об­рывков бумаги, расплющенных сигаретных коробок, пробок от «Фанты», «Пепси» и пива «Сан-Мигель» ползали бесштаные дети.

Война для троих кончилась, каждый на свой вкус наслаж­дался благами мира.

Палавек и с превосходством, и с завистью наблюдал за товарищами. Крестьянские парни, чьи родители задолжали ростовщикам, перекупщикам и банку, они-то определенно знали, чего хотят и зачем записывались в наемники. В на­грудных карманах хрустели запаянные в целлофан чеки на тысячу двести долларов — 24 тысячи батов! Куча денег со­ставляла годовое жалованье за боевые тяготы в лаосских горах.

Университет в американском штате Мичиган изобрел способ ведения воздушной разведки посредством автомати­зированной системы обнаружения по изменению естествен­ных шумов, издаваемых насекомыми в горных лесах. Насе­комые, как разъяснил сержант, иначе ведут себя, если взвод красных на привале разом справит нужду. Ну уж если это батальон, мелкие твари устраивают просто форменный скандал...

Рота, в которой оказался Палавек, обмундированные в редкие еще тогда камуфляжные куртки и штаны, продира­лась по склонам и ущельям, вкапывая кусты и деревца, на­чинавшие едва заметно коррозировать к концу сезона муссонных ливней. Металлические штыри, подделанные и подкрашенные под растительность так, что и в двух шагах не отличишь от подлинных, служили антеннами, которые, уло­вив «ценную информацию насекомых», передавали сигналы на авиационные базы. Что происходило с той местностью потом, видеть не приходилось... Давя москита, подшучива­ли: «Прости, дорогой информатор».

Накануне получки, вечером, высадившись на замусорен­ном берегу с мониторов, доставивших в Луангпрабанг роту по Меконгу, Палавек отправился поразмяться. Оранжевые тоги бонз, черные комбинезоны летчиков в увольнении, форменки королевских гвардейцев, неуклюже изображав­ших развод караулов у позолоченных ворот, пятнами вреза­лись в сероватый, словно бы временем тронутый воздух го­родка, остававшегося по обличью средневековым и походив­шего на огромный буддистский монастырь. На вогнутых трехъярусных крышах пагод полыхали пожары багровых предзакатных отблесков. Холм Фуси, господствовавший над Луангпрабангом, мерцал лампочками расцвечивания, пу­тавшимися с первыми бледноватыми звездами. Уходя по­дальше от воплей чумазых сопливых детишек беженцев, со­гнанных в город бомбежками в горах, Палавек забрался туда, где ощутил себя наконец-то, впервые за год армейского су­ществования, в одиночестве — на макушку холма.

Иной Палавек в незапамятные времена уселся в корзину, которую, надвязывая веревки, луангпрабангцы опускали в лаз, ведущий к центру земли там, где сидел Палавек нынеш­ний, на холме Фуси подле часовни с барабаном. При спуске смельчак натыкался на самородки золота. Несколько образ­цов он опрометчиво отправил наверх, а затем ночь и день по требованию людей, угрожавших бросить его на произвол судьбы в недрах, отгружал драгоценный металл. Когда само­родки исчерпались, неблагодарные завалили отверстие ос­колком скалы. Но Палавек выбрался на волю, поскольку обладал магическим влиянием на духов-хранителей таинст­венной дыры...