Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Подмена рулевому, правда, имелась. Но и сменщик не спал. Мускулистого детину одолевал разговорами хозяин сампана. Замученный бессонницей голый старик, замотав пах клетчатым шарфом, возлежал на тиковых досках над­стройки. Слушая его, второй матрос извилистым клинком малайского криса резал в каблуке лакированного штиблета тайник.

Старик был вьетнамец, подчиненный — малаец, к тому же мусульманин. Прислушиваясь к кислящей боли в желуд­ке, толчками подступавшей к горлу, старик втолковывал матросу, какой день начинался с рассветом. Наступало 13 февраля 1983 года, новый год по лунному календарю, благо­приятный для мореходов год свиньи, весенний праздник обновления,

который следовало бы, конечно, встречать в кругу семьи. Но у владельца «Морского цыгана» давным- давно никого не осталось, а горшей судьбы на Дальнем Вос­токе не знают. Семью поглотило море, как поглощало оно, считал старик, каждую минуту, каждый час и день его завер­шающегося существования в этом мире, ничего не давая взамен, кроме тяжких трудов и испытаний. Холя пальцами волосок, выкручивающийся из бородавки на щеке, старик поучал:

— В каждом доме обретается осведомитель Нефритового императора, хранитель очага, князь кухни, который в эти минуты поднимается на небо для доклада обо всем добром и плохом...

Ощущая, как острее забирает жалость к себе, хозяин «Морского цыгана» почти верил, что повествует о собствен­ной злосчастной судьбе.

— Один благодетель вознаградил бедняка, добросовестно трудившегося в его лавке. Он спрятал слиток золота в рис, заработанный горемыкой. А тот возьми да продай мешок в расчете купить другое зерно, хоть и грубее, но побольше... Да-а-а... Судьба не давалась ему. Несчастный, прознав, как непоправимо сглупил, завершил счеты с жизнью. Сжалив­шись, небо предоставило ему должность соглядатая за зем­ными делами, которого художники изображают почтенным мандарином в дорогих одеяниях, окруженным множеством жен и дочерей...

Старик ткнул пальцем в трафаретный рисунок на фарфо­ровом чайнике, который держал под рукой.

Матрос остерегался выказывать презрение к словам хо­зяина. Чтобы не затягивать непочтительного молчания, ска­зал:

— В такие дни множество народу таскается поглазеть на бои боксеров. В Бангкоке в парке Лумпини бьются с раннего утра...

Старик подумал, что ни один малаец, если он мусульма­нин, не унизится до разговора про чужую религию. Живем вместе, а считаем друг друга варварами...

— Ты был боксером?

— Пытался... А главнейшее для этого — заполучить учи­теля. По знакомству дали мне адресок на Петбури-роуд. Сде­лал я там подношение. Чтобы собрать на него, год надрывал­ся в доках... Но и потом могли в любую минуту указать на дверь. Восемь месяцев тренировался со старшим учеником. Мастер только присматривал. Приемы, в особенности тай­ные, полагалось усваивать самостоятельно, перехватывая в драке, даже когда начались занятия с самим мастером.

Старик со стоном перевалился на бок.

— Это справедливо... Когда боги хотят разорить, — про­скрипел он, — они прибавляют ему кичливости... Китайский император династии Сюань царства Чжоу прослышал о не­коем По Куньи, сила которого считалась непреодолимой. Встретив же По, поразился его хилостью. «Что же ты можешь на самом деле?» — спросил монарх. «Отломить ножку у куз­нечика или оторвать крылышко у цикады, не больше», — был ответ. «А я сдираю кожу с пробегающего носорога, зацепив его рукой, — заявил Сюань, — и удерживаю на арканах сразу девять буйволов». Они сразились... По сказал поверженному Сюаню: «Моим учителем был Су Шаньчи, не имевший рав­ных в битвах. Но и родственники не знали всех его приемов, ибо, храня их тайну, он не прибегал к ним». Боксеру должно страдать, и, если приходится наносить ущерб, то невзначай. Без этого не научишься хладнокровию. Первый признак стойкости духа — когда вражда не в состоянии толкнуть на крайности. А мы живем в горячечном мире, среди перегре­того моря...

Молочно-черный бурун клокотал под скулами сампана.

Подошедшая женщина толкнула под локоть рулевого. Он приподнял голову с колен.

— Хозяин! — позвал матрос. — Хозяин! Взгляни прямо по курсу!

Гигантская бабочка разбрасывала перепончатые крылья, расплывчато проступавшие на белесой воде.

Рулевой различил две счаленные парусные джонки. Между ними угадывался скоростной катер. Стальная рама фальшборта матово высвечивалась, демаскируя мощное судно, притулившееся к допотопным собратьям.

Хозяин «Морского цыгана» сел, упершись руками о до­ски. Живот складками завис на кривые ноги. Ребра обозна­чились до подмышек. В такт прерывистому дыханию колыхался в грудной впадине подвешенный на золотой цепочке клык тигра с вырезанным у корня Буддой в позе «водворения семейного согласия».

— Малый, самый малый, — скомандовал старик.

Малаец, вдвинув крис в ножны, скользнул с надстройки на палубу. Женщина вернулась на тюки.

— Не вихляй, держи ровно...

Рулевой, выпав из рамы в рубку, уже стоял за штурвалом, вытягивая шею, — и словно получил удар по лицу: с катера вонзился в сампан луч прожектора. Море сделалось черным. И снова молочным, едва свет вырубили.

Малаец побежал к носовому кранцу из старой покрышки, готовясь принять чалку. Резиновые шлепанцы, кажется, на весь пролив хлопали задниками по его пяткам. Хозяин «Морского цыгана», переваливаясь, семенил следом. Живот колыхался над клетчатой повязкой. По ритуальным глазам, намалеванным на носовых развалах джонок, тертый жизнью на море человечек уже определил: встреча удачная — кому и следовало ждали в проливе, но не на северном входе, а почти в середине, сэкономив команде сампана и трехдневный ход, и все те страхи, которыми пришлось бы терзаться при появ­лении катеров полиции или береговой охраны.

Джонки принадлежали мокенам, — морским кочевникам в кристально прозрачных водах архипелага Маргуи в Анда­манском море, переходящем в Малакксий пролив. Усеянные островами просторы служили им так же, как рисовые чеки, джунгли и горные заросли на суше, с той только разницей, что по земле перекатывались армии с боевыми слонами и колесницами, позже — танками, вертолетами и бронетранс­портерами, что землю перекапывали границами с колючей проволокой. Разница состояла и в том, что сушу тысячелети­ями резали на куски и людей приковывали к ним страхом и жадностью, море же поделить не удавалось, пищу и одежду оно поставляло всем.

Старик примечал, что, как и он, в силу привычки мокены, не боявшиеся океана — ни его изменчивых обличий, ни беспо­щадных законов, — становились трусами из-за страха перед житейскими штормами. Этот страх пришел с золотом. Из страха вызревали отношения, не вязавшиеся с братством, ковавшимся в борьбе со стихиями. В жажде золота, охватив­шей морских кочевников, старик улавливал нечто стадное, сродни панике — и пользовался этим.

Мокены набрасывались на денежную приманку. Джонки с голубыми глазами и акульей пастью на скуловых развалах обеспечивали перевоз опасного груза, вместе с которым их обитателями принимались и риск объяснения с законом, пока «Морской цыган» шел в отдалении на траверзе. Только доставка на берег совершалась с сампана. Мокены за это не брались. Пока. Рулевой у старика уже был мокен. Из про­шлой жизни он прихватил только жену, приведенную по традиции за собой на новый борт.