Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника
Шрифт:
За это другой директор должен был обеспечить аналогичный прокат талантов с противоположной стороны.
Хорошо еще, если в этом качестве выступал какой-то ВИА с комсомольским репертуаром в первом отделении и «песнями протеста» – во втором.
Но чаще нужно было прокатать что-то типа якутского ансамбля песни и танца «Северный олень».
Кроме двадцати пяти гостиничных номеров, «олени» требовали еще и горячей воды, чтобы после выступления помыться, а это было категорически невозможно в богом забытых колхозных гостиницах, которые гордо назывались «Домом колхозника».
А еще «олени» возили с собой громадные бубны с натянутыми шкурами, которые ужасно пахли.
Для шкур нужно было заказывать отдельный транспорт.
Кроме того, гости с Севера требовали обязательную дневную репетицию, на которой, рассевшись в кружок, просто били в свои бубны, тихонько подвывая.
Директоров филармоний это раздражало, тем более что договориться с «оленями», чтобы в конце концерта они сыграли тот же фрейлехс, было категорически невозможно.
Но мы были лучше!
Мы были молоды, и любой зритель для нас был наградой.
Нас было мало: два вокалиста, чтица украинского юмора, жонглер, пара танцоров и я – конферансье программы.
Нас не пугали «тырловки».
Мы возили с собой ящик электролампочек – ведь в софитах на сцене они чаще всего отсутствовали.
При нас всегда был лом – им удобно было, отогнав ленивых коров, вскрывать забитый крест-накрест отдельный вход на сцену.
Начало концерта назначали на семь, но зрители всегда собирались после вечерней дойки.
Мы прыгали по сцене, задыхаясь от собственного таланта, а по залу прыгали собаки и подвывали вокалистам.
Однажды в зал неожиданно вбежал большой косматый черный козел. Интеллигентные колхозники, стараясь не сорвать концерт, держали козла за рога. Однако, на какой-то особо высокой ноте, он вырвался и стал штурмовать сцену. Пока его ловили, он успел сбросить на пол колонки и боднуть жонглера.
Директор клуба, одетый в ватник и болотные сапоги, потом долго извинялся, стараясь замять инцидент двумя трехлитровыми банками парного молока.
Но этот город, о котором идет речь, был, конечно, не «тырловкой». Это был прекрасный провинциальный город с трамваем, Центральным универмагом и продажей арбузов на улицах.
Наш концерт должен был состояться в кинотеатре «Сатурн», и это должен был быть концерт, невероятный по значению, ибо, как шепнул нам администратор, придет сам директор филармонии, посмотрит и, может быть, возьмет кого-то на постоянную работу.
Постоянная работа!.. Быть в штате!..
Не правда ли – звучит как музыка!
Иметь постоянную работу – это означало, что, во-первых, тебе сошьют два костюма – белый и черный, причем за счет филармонии. Во-вторых, ты встанешь на жилучет и лет через семь получишь двухкомнатную квартиру, ибо одна комната для жилья, а вторая – «кабинет».
В-третьих, можно было обрести вожделенную разовую ставку – шесть рублей пятьдесят копеек.
А если получится, то и восемь!..
От этих цифр колотилось сердце, и я, с еще большим упоением, вывязывал галстук и повторял слова вступительного монолога «Маршрут дружбы».
С этим монологом у меня никак не складывались отношения – я все время забывал его текст.
Казалось, что там все было логично.
Ведущий выходит и говорит, что мы живем в такой стране, где, куда ни поедешь, везде тебе рады.
На Украину поедешь – чернобровая дивчина поцелует, в Прибалтику поедешь – «лабас денас – добрый день» скажут.
А если окажешься в Грузии, то не только напоят вином и познакомят со столетним дедушкой, но и скажут в конце: «Не забудь, дорогой, мы к тебе в гости всей семьей приедем!»
Я очень любил это место в монологе, потому что тут всегда публика дружно смеялась, и можно было чувствовать себя хозяином зала, хотя тебе всего девятнадцать лет.
В девятнадцать лет трудно понять, что когда ты на сцене говоришь одно, а в жизни происходит совсем другое, то слова не хотят запоминаться…
Я стоял в кулисе, тарабаня про себя текст, когда из соседней кулисы вынырнул Семен Израилевич, наш администратор.
У него было прозвище «Зав. паникой».
Прозвище было справедливым.
Никто другой, кроме Семена Израилевича, не мог привезти нас на концерт в очередную «тырловку» за два часа до его начала.
Он говорил, что у автобуса может лопнуть колесо и что молодые артисты «должны учиться уважать зрителей».
И пока мы сидели на пыльных скамейках с костюмами в руках перед закрытым клубом, «уважаемые зрители» гнали домой коров и, завидев нас, снимали шляпы, вежливо кланяясь.
– Вот видите, – удовлетворенно говорил Семен Израилевич, потирая руки, – сейчас они поужинают и придут.
– Коров возьмут? – мрачно спрашивали мы.
Семен Израилевич на такие реплики не обижался. Он тут работал уже сорок лет, недавно возил Кобзона и точно знал, что зал будет полон и без коров, а некоторые зрители даже будут трезвые.
Но он любил всех зрителей, даже пьяных.
Однако в этот раз Семен Израилевич вынырнул из-за кулис с перекошенным лицом, схватил меня за лацканы костюма и трагично прошептал: «Катастрофа!»
Я сразу его понял.
У катастрофы было имя – саксофонист Володя.