Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника

Ганапольский Матвей Юрьевич

С нами ездил маленький инструментальный квартет. Он аккомпанировал вокалистам, танцорам, да и вообще «на раз» делал все, что угодно.

Володя талантливо играл и талантливо пил.

Напивался он всегда неожиданно, причем перед концертом, после чего шел спать всегда в одно и то же место – на сцену за киноэкран.

Мы снимали с него костюм, выливали на него два ведра ледяной воды из ближайшего колодца, протирали, чтобы не простудился, снова одевали в костюм, и он покорно шел на сцену.

Прозвенел второй звонок. Положение было отчаянным –

фонограмм музыкальных номеров у нас не было.

Я постарался унять нервную дрожь, попросил Семена Израилевича принести пару ведер с водой и признался, что, возможно, концерт придется отменять.

Семен Израилевич трагически заломил руки и сказал, что когда он возил Кобзона, то ничего подобного и близко не было, что в зале директор филармонии и его жена; и если отменится концерт, то никого из нас не возьмут на работу.

Я шикнул на него, и он побежал за водой.

В эту секунду зазвенел третий звонок.

Трясущимися руками я раздвинул занавес: в середине первого ряда усаживался толстый мужчина и женщина с прической-халой.

Понимая, что разовая ставка шесть пятьдесят и пошив двух костюмов под угрозой, я рванулся за экран.

Володя мирно посапывал на свернутой кулисе.

Он был необычайно бледен.

Мне была известна эта стадия – сейчас его не поднимешь даже цистерной воды.

Я про себя подумал, что наш саксофонист все-таки гад, развернулся и вприпрыжку побежал искать Семена Израилевича, однако в следующей кулисе неожиданно наткнулся на милиционера. Милиционер, толстый радостный дядька, поинтересовался, не я ли конферансье. Я печально подтвердил его догадку, но попросил Володю в вытрезвитель не забирать, потому что он хороший музыкант и, возможно, мы его скоро поднимем.

Милиционер ответил, что никакого Володю он не знает, но просит быстрее начать концерт, потому что в зале скоро должна начаться большая драка. И если со сцены кто-то будет говорить или петь, то, возможно, будет меньше крови.

Ничего не понимая, я снова раздвинул занавес, выглянул в зал и оторопел: зал мест на триста был разделен проходом посередине. Сто пятьдесят мест слева занимали африканцы, а сто пятьдесят справа – местная молодежь.

Мне захотелось тихо отойти за экран и прилечь рядом с Володей, однако я не мог двинуться, ибо милиционер и подоспевший Семен Израилевич, схватив меня за руки, шептали в оба уха горячие монологи.

Семен Израилевич объяснял, что он не мог поступить иначе – развлечений в городе нет, а африканцы очень благодарные зрители. Они по-русски не понимают, но этого и не надо. Нужно просто выпустить на сцену пышногрудую исполнительницу украинского юмора, и пусть читает все, что знает. Пусть даже не читает, а просто стоит у микрофона, но периодически поворачивается в профиль и вздымает грудь.

А еще она может просто ходить – этого будет достаточно!

Когда тут была Соня Ротару, шептал Семен Израилевич, у нее сломался микрофон. Так вот, момент, когда она просто стояла и не пела, африканцам понравился

больше всего.

Что касается милиционера, то он шептал мне в другое ухо, что местные купили билеты не на концерт, а на драку, что это старая традиция и что дрались даже на Кобзоне, пока он не перешел на фрейлехс. А когда перешел, то все танцевали и дрались одновременно.

Он рассказал, что вся милиция города уже в фойе, и он просто интересуется, на каком слове моего монолога им врываться в зал.

В это время артисты уже собрались на сцене и горячо обсуждали ситуацию.

Вокалисты заявили: у них несмыкание связок, и они петь не могут, тем более что Володя напился.

Чтица украинского юмора заметила, что ей не смешно. В ней еще живы воспоминания, как в Полтавской области на сцену выскочил какой-то идиот и разорвал на ней сорочку-вышиванку, при этом шепнув, что ждет ее после концерта у служебного входа. А когда она вышла, то он, подлец, ее не ждал.

Что касается жонглера, то он сказал, что с него хватает того деревенского козла. И с нашим козлом-администратором он больше дел иметь не желает.

Семен Израилевич всплеснул руками и собрался что-то ответить, но в это время зал нетерпеливо засвистел, нервно зааплодировал, и в ту же минуту на сцене появились танцоры. Они были в гримёрке и о предстоящей драке ничего не знали.

Подрыгав ногами, они спросили, после кого идут по программе. Под жгучими взглядами Семена Израилевича и потного милиционера я сказал, что они идут сразу после моего вступительного монолога.

Пошел занавес.

Хриплым голосом я начал читать «Маршрут дружбы».

Зал гудел, но это был зловещий гул.

Африканцы не понимали по-русски и вполголоса говорили о чем-то своем, африканском.

Местные же не приглушали голосов, и я отчетливо слышал, как они договаривались, с какой стороны зала начать бить «чернявых».

Нужно было быстрей дочитать монолог и смываться.

Я читал торопливо, изучая зал и пытаясь угадать, кто именно начнет драку.

В первом ряду, среди местных, сидел какой-то мордатый детина. На коленях он держал большой арбуз и большой нож. Я понимал, что арбуз он бросит в меня, а нож воткнет в ближайшего негра, который сидит рядом с ним через проход.

Мой монолог закончился.

Зрители отметили его истеричными аплодисментами.

Так на утренниках дети аплодируют клоуну, который должен выпустить главное блюдо – Деда Мороза.

Заиграла музыка, и на сцену выскочили танцоры.

Пошел украинский танец.

Вдруг зал притих.

Я судорожно выглянул в щелку.

Драки не было – все с любопытством смотрели на сцену. Смотреть было на что. Ансамбль играл без Володи.

Музыкальная тема не звучала, и танцоры прыгали под странное «умца-умца».

Первый танец закончился, начался второй.

Это был классический гопак.

Без мелодии, которую должен был играть Володя, он слушался и смотрелся еще более идиотски, чем первый.