Умножители времени
Шрифт:
них... Так вот, после близкого общения с графом мы стали буквально читать
мысли людей! Особенно мужчин. Их желания. Научились манипулировать
людьми, особенно мужчинами. Особенно Даниэла. Нет, нет, мы не
использовали свой Дар в корыстных целях. Нет! Наоборот, бедняжка Даниэла
прожила в вечной влюбчивости и в вечной зависимости. Наивность! Считает,
что нас спасет Любовь. Та Любовь, что сильнее Смерти. У меня оказалось по-
другому... И у нас нет...
68
Она сделала длинную паузу, о чем-то вспоминая. "Ясно о чем думает -
Глеб отметил мысленно, - романы "Мужчины в её жизни".
– Мне похвастать нечем, - Мона тоже читала мысли Глеба, - настоящей
страсти и любви... наперечёт пальцев... За триста-то лет! А сейчас жалею.
Слава Богу, хоть куртизанкой была честной. Не только любовницей - и другом,
и матерью, и сестрой. А дочерью - нет, - голос вновь задрожал, затем стал
гулким. Уже не здешний, а эхо.
"Эхо времени", - красиво подумал Глеб, и попытался успокоить
женщину.
– Куртизанки Венеции остались в истории, как самые изысканные,
образованные и умелые из женщин.
– Да, ... Устала... Давайте зажжем свечи, много свечей, послушаем Грига
или.. Шопена... Что предпочитаете?
– Ноктюрны Шопена... Время-то уже...- ответил Глеб Сергеевич.
– Да, я понимаю. Устали. У меня только пара вопросов. Первый: откуда у
вас карты?
– она начала напряженно вглядываться в лицо Глеба.
– Мне их дал Джеймс Гордон. Они от... вашего... папеньки передавались
в его роду.
– Понимаю. Почему он не приехал на встречу со мной сам? Почему
поручил это непростое дело вам?
– Он - инвалид, а я его... близкий... коллега и товарищ...
Глеб не должен был ничего рассказывать о клубе.
– Нет, не то. Не договариваете, - обиделась Мона.
– Да, не имею пока права. Ах, да! Я ведь ваш дальний родственник. Об
этом больше знает, быть может, мой дядя, Алекс Яковлевич Юсов. Я говорю
это... так... потому что я ещё не осознал этого. Честно, о том, что я и дядя -
родственники Якова Вилимовича Брюса, я узнал четыре дня назад. От
Джеймса. И о вашем существовании. Но то, что вы и Даниэла - дочери Брюса,
не знает ни Джеймс, ни, думаю, дядя. Я с ним не говорил. Он живет в
69
Петербурге. Джеймс - его приятель, и он, узнав случайно, что я еду на курорт в
Карловы Вары, рассказал о вашем тревожном звонке ему. Дал карты, доверил...
А почему вы с сестрой прежде не искали каналы, встречи...?
– Да потому что резко хуже нам стало лет пятнадцать назад. А до этого не
хотелось, чтобы наш секрет был раскрыт. Кроме того, если уже совсем честно,
жить более и не хотелось. Что ещё может преподнести жизнь? Все было! Но
когда на моих глазах у Даниэлы начали выпадать волосы, портиться зубы,
дрябнуть кожа, тускнеть взор... Я ужаснулась, пожалев её, а она меня... Хочу
жить!
"Вот он мой сон!" - подумал Глеб.
– Время позднее, Мона. Я даже не знаю, что сказать на прощание.
Хочется чего-то доброго.
– Скажите "доброй ночи".
– Доброй ночи, - душевно произнес Глеб.
– И вам доброй. Уходите голодным... Эх, и я ничего не откушала.
Надоела... эта еда. Хочется... пирожок с небом. На сеансы нет смысла ходить.
Я распишусь потом, где надо - И жду завтра в семь. На прежнем месте.
Голодным, - она поцеловала его в щёку и направилась проводить гостя.
Кто может сказать: как и почему возникает любовь? Даже влюбленность.
Или успех. С каких аккордов начинает звучать мелодия любви? Строя ещё нет,
замысла нет вообще, лишь касание руки, движение глаз. Шорох, запах,
дуновение... Предчувствие любви. И попадание! Он ведь, этот Амур, и не
целится особо. Так, играет.
Автор говорит не о Глебе. Пока не о нём. А вот стрелу в области сердца у
Моны он заметил! Заметил - и хорошо. А далее разглагольствовать о том,
возможно ли полюбить старше себя, но не старого человека, считаю делом
пустым. Пусть этот Глеб хотя бы попытается. Иначе, зачем автору писать
такую уйму букв, да ещё складывать их в слова, слова в лад и в смысл.
Мона снова не может уснуть. Снова принимает сильное снотворное. А
70
утром не только "купание" в росе, утром ещё и кокаиновая "дорожка"... Она
старалась не думать. Ни о Начале, ни о Конце. Ни о чём. Но образ Глеба
вставал перед глазами снова и снова. Почему же? Скорее всего, что в лице
Глеба Мона усмотрела всё ещё дорогие её сердцу черты лица Эриха, его манеру
говорить. У Глеба, правда, эти черты крупнее, выпуклее, что ли. Губы,
выразительнее, скулы, больше нос и уши. Но эта приподнятая в вечном
удивлении, как крыло, левая бровь, это по-лошадиному вечно грустное
"обиженное" лицо. И тревожное. У Ремарка-то это чаще по утрам, после
очередного "возлияния" кавальдоса. Потом она думала о руках Глеба, крепких
больших пальцах. Ей, может быть, чудилось, что в этих руках он держит нить
Ариадны, которая выведет, обязательно... Она так устала от вечных жизненных
раздвоений во всем. А хочется пройти по прямой, радостной дороге. По тому