В гостях у турок
Шрифт:
Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:
— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… — покачалъ онъ головой, осматривая со всхъ сторонъ тло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!
— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ! — бравурно отвчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.
Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.
— Окатиться-бы
— Ну, здсь этого, дюша мой, нтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мст, пока я грться буду.
По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанник, но тамъ онъ лежать не захотлъ, а прослдовалъ въ раздвальную, гд и улегся на мягкомъ диван. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.
— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ. — Это отъ того, что русская шкура выдлана хорошо и самая выносливая въ мір. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вниками хлещемся. Да…
Разумется, банщики слушали и ничего не понимали.
— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, — продолжалъ Николай Ивановичъ, нжась на диван. — А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.
Банщики поняли. Со всхъ ногъ бросились съ буфетной стойк и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.
Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.
— А я совсмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ, — сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалм и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.
— Совсмъ султанъ! Совсмъ падишахъ! Не хватаетъ теб только два жена, откликнулся армянинъ и спросилъ: — Угощаешь ты меня, дюша мой, этой баней?
— Сдлай, братъ, одолженіе… Пожалуйста.
— Тогда вели подать кофе, лимонадъ и шербетъ…
— Пожалуйста, заказывай.
— Можно и мастики?
— Да разв здсь подаютъ вино?
— Что хочешь подаютъ. Спроси отца съ матерью, и то подадутъ, дюша мой.
— Закажи ужъ и мн рюмку мастики. И я съ тобой этой мастики выпью.
— Мы съ тобой даже коньякъ выпьемъ.
— Да будто здсь есть такая роскошь!
— Еще больше есть. Всякая штука есть, — подмигнулъ Карапетъ и сталъ приказывать банщикамъ подать угощеніе.
Черезъ пять минутъ на столик около дивана Карапета появился цлый подносъ съ напитками, а къ мастик подана была и закуска въ вид маринованной моркови.
Карапетъ
— Какая прекрасная вещь! — проговорилъ Николай Ивановичъ, смакуя мастику. — Вотъ за буфетъ хвалю турецкую баню. Похвально это, что здсь можно и вымыться, и выпить, и закусить. А у насъ въ Питер сколько ни заводили при баняхъ буфеты — ни одинъ не выжилъ.
За мастикой былъ выпитъ коньякъ, и Карадетъ и Николай Ивановичъ принялись одваться при помощи банщиковъ. Послдніе оказались въ этомъ дл истинными мастерами. При ихъ помощи ноги во мгновеніе ока влзали въ носки, руки сами продвались въ рукава рубахи, сапоги, какъ по щучьему велнью, оказались на ногахъ. Не прошло и минуты, какъ одванье ужъ кончилось, и банщики кланялись и просили бакшишъ.
— Сейчасъ, сейчасъ… — кивнулъ имъ Николай Явановичъ. — Вотъ этотъ черномазый дяденька дастъ вамъ, указалъ онъ на армянина и спросилъ его:- Сколько за все, про все слдуетъ?
— Давай серебряный меджидіе, эфендимъ. Съ него теб еще сдачи будетъ, — отвчалъ Карапетъ и, принявъ деньги, принялся расчитываться.
— Какъ здсь все дешево! — дивился Николай Ивановичъ. — Вдь серебряный меджидіе стоитъ двадцать піастровъ, а двадцать піастровъ — полтора рубля.
— Вотъ теб еще полтора піастра сдачи, протянулъ ему Карапетъ.
Но Николай Ивановичъ сунулъ сдачу въ руки банщикамъ и вмст съ Карапетомъ направился къ выходу. Банщики, кланяясь и ударяя себя ладонью по лбу въ знакъ почтенія, проводили ихъ до двери, напутствуя благими пожеланіями.
— Какой милый народъ эти турки! проговорилъ Николай Ивановичъ.
LXXXI
Дома Николая Ивановича ждалъ самоваръ, взятый у турка-кабакджи и уже кипвшій на стол. Грязный, не чищенный, онъ, все-таки, доставилъ ему неисчислимое удовольствіе.
Входя въ комнату, онъ воскликнулъ:
— Браво, браво! Наконецъ-то мы по человчески чаю напьемся!
Глафира Семеновна сидла уже около самовара и пила чай.
— Знаешь, что? — встртила — она мужа, улыбаясь. — вся здшняя обстановка и этотъ самоваръ напоминаютъ мн ту комнату на постояломъ двор, въ которой мы ночевали, когда здили изъ Петербурга на богомолье въ Тихвинъ
— Смахиваетъ, смахиваетъ, согласился Николай. Ивановичъ. — Только тамъ ковровъ не было, а были простые холщевые половики. Стны тоже похожи. Тамъ литографированный портретъ митрополита вислъ, а здсь армянскаго патріарха и также засиженъ мухами. Вотъ и часы на стн съ мшкомъ песку вмсто гири, Тамъ тоже были такіе часы. Но все-таки эта обстановка мн лучше нравится, чмъ комната въ англійской гостиниц съ верзилами лакеями, разыгрывающими изъ себя какихъ-то губернаторовъ. Ну, наливай, наливай скорй чайку стакашекъ! воскликнулъ онъ, оиирая свое красное потное лицо полотенцемъ и, перекинувъ его черезъ шею, подслъ къ столу.