В гостях у турок

Лейкин Николай Александрович

— Чего? Двухъ персомъ? Да вдь самъ же ты мн разсказывалъ, что сколько-бы персонъ ни было — все равно въ мечеть за входъ одно меджидіе.

— Пхе… фуй… Никогда я такого глупости не говорилъ.

— Однако, ты, полупочтенный, говорить говори да не заговаривайся! Я глупостей тоже не говорю! — крикнулъ Николай Ивановичъ на Нюренберга. Вдь ты ограбить меня хочешь.

— Я ограбить? О, нтъ такого честнаго человкъ, какъ Адольфъ Нюренбергъ! — Вотъ моего счетъ. Турецкаго ресторанъ, гд мы были, стоитъ одинъ и съ половиной луидоръ… Вино… Бакшишъ направо, бакшишъ налво. Турецкаго портье на Селамликъ… Портье отъ консулъ… Турецкаго полицейскій на статьонъ желзнаго

дорога… Театръ… Турецкаго… Эхъ, эфендимъ! Мы въ город Константинополь, гд на каждаго шагъ бакшишъ! — воскликнулъ Нюренбергъ.

— Ну, такъ подсчитывай-же, сколько. Какіе бакшиши были? Считай! — перебилъ его Николай Ивановичъ, начинавшій терять терпніе.

Тутъ Нюренбергъ началъ читать такой пространный списокъ бакшишей, упоминая про турецкихъ поповъ, турецкихъ дьяконовъ, турецкихъ дьячковъ и сторожей, что даже Глафира Семеновна ему крикнула:

— Довольно! Надоли! Николай! Да расчитайся съ нимъ и пусть онъ уходитъ! — обратилась она къ мужу.

— Весь твой счетъ — вздоръ, пустяки и одна надувальщина! Брось его и говори, сколько я теб долженъ по настоящему, — строго сказалъ Нюренбергу Николай Ивановичъ.

— Двадцать пять франковъ давайте и будетъ нашего счета конецъ, — произнесъ Нюренбергъ.

— Ахъ, еврюга, еврюга! Еще пятнадцать франковъ спустилъ, — покачалъ головой Николай Ивановичъ. — Вотъ теб серебряный меджидіе — и пошелъ вонъ!

Крупная серебряная монета зазвенла на стол. Нюренбергъ взялъ ее и сказалъ:

— Какого вы скупаго господинъ! А еще русскаго человкъ!

— Вонъ!

Нюренбергъ не уходилъ.

— Дайте бакшишъ, эфендимъ. Я бднаго, семейнаго человкъ, — произнесъ онъ, кланяясь.

— Вотъ теб два сербскихъ динара и проваливай!

Нюренбергъ поклонился и медленно вышелъ изъ комнаты, но черезъ минуту опять заглянулъ въ дверь и поманилъ къ себ Николая Ивановича, улыбаясь.

— Эфендимъ, пожалуйте сюда на два слова.

— Что такое? — вскочилъ Николай Ивановичъ. — Говори.

— Не могу такъ. По секрету надо.

Николай Ивановичъ вышелъ къ нему въ другую комнату. Нюренбергъ наклонился къ его уху и прошепталъ:

— Вы хотли турецкаго гаремъ видть. За десять золотаго монетъ могу вамъ показать гаремъ. Если захотите посмотрть, пришлите только въ нашего готель за Адольфъ Нюренбергъ.

— А ну тебя въ болото!

Николай Ивановичъ махнулъ ему рукой и ушелъ, хлопнувъ дверью.

— Что такое? Объ чемъ это такіе секреты? спросила мужа Глафира Семеновна.

Тотъ сначала замялся, но потомъ нашелся и отвтилъ:

— Предупреждаетъ… Да что! Глупости. Говоритъ, чтобы я смотрлъ въ оба, а то армянинъ здшній меня надуетъ.

Въ дверяхъ стоялъ Карапетъ и говорилъ:

— Торопись, эфендимъ! Торопись, дюша мой, мадамъ! Пора одваться. Сейчасъ на Турецкаго Базаръ пойдемъ, феску и коверъ для эфендимъ покупать.

Самъ Карапетъ былъ уже въ черномъ сюртук, застегнутомъ на вс пуговицы, и въ черной косынк, туго намотанной на ше. Феска на голов его была новая, не линючая.

LXXXIII

И вотъ супруги Ивановы шествуютъ по улицамъ Стамбула въ сопровожденіи ихъ квартирнаго хозяина армянина Карапета, направляясь къ Турецкому Базару. Карапетъ важно шествуетъ впереди, опираясь на толстую палку, сталкиваетъ лежащихъ на тротуар собакъ, разгоняетъ мальчишекъ, загораживающихъ дорогу, оборачивается съ супругамъ и разсказываетъ, какъ называются улицы и дома, по которымъ они проходятъ. Попадаются имъ лавки ремесленниковъ, съ сидящими на порогахъ хозяевами и непремнно что нибудь

мастерящими. Вотъ портной въ серебряныхъ очкахъ на носу и съ головой, повязанной по лбу фески тряпицей, сидитъ поджавъ ноги на коврик и шьетъ суконныя синія шаровары. Два-три тоже шьющихъ черноглазыхъ турченка сзади его. Вотъ кузнецъ или слесарь точитъ топоръ на точил, а въ глубин лавки виднется маленькій горнъ съ тлющими въ немъ угольями. На дверяхъ висятъ заржавленные клинки сабель, ятагановъ безъ рукоятокъ, засовы для дверей, замки и еще подальше войлочныхъ длъ мастеръ. Его прилавокъ поставленъ совсмъ въ дверяхъ и на немъ онъ расправляетъ красныя фески, вздтыя на металлическія колодки.

— Вотъ фески продаютъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Надо мн купить одну на память, — сказалъ онъ Карапету, останавливаясь около лавки. — Карапетъ Аветычъ, пожалуйста, сторгуй.

— Можно… — отвчаетъ армянинъ. — Тутъ самъ мастеръ, самъ и продаетъ, а потому дорого не возьметъ. Снимай шапку, дюша мой, эфендимъ.

Турокъ-фесочникъ инстинктивно понялъ, что для эфендима требуется и, прежде чмъ Николай Ивановичъ снялъ съ себя барашковую скуфейку, вынулъ уже изъ-подъ прилавка кардонку и сталъ выкидывать изъ нея фески. Карапетъ щупалъ ихъ доброту и плохія откидывалъ. Николай Ивановичъ сталъ примрять отобранныя. Карапетъ поправлялъ ихъ на его голов, надвигая на затылокъ, — и говорилъ:

— Вотъ какъ богатый эфендимъ феска носить долженъ. А на лобъ феска, такъ это значитъ что у эфендимъ долги много. Гляди на насъ, дюша мой… Гляди въ мои глазы. Хорошо, совсмъ Николай-бей выглядишь.

— Послушай, Николай… На что теб феска?.. Оставь. Не покупай… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— Нтъ, нтъ… Я желаю, душечка, купить на память. Въ Петербург я буду въ ней на дач по саду гулять, на балкон сидть… Почемъ? — спросилъ Николай Ивановичъ армянина.

— Давай серебряный меджидіе… Онъ теб еще сдачи дастъ.

Николай Ивановжчъ подалъ турку меджидіе, но турокъ требовалъ еще. Армянинъ сдернулъ съ головы Николая Ивановича феску и кинулъ прямо въ бороду турку, сказавъ своему постояльцу:

— Пойдемъ, дюша мой, въ Базаръ. Тамъ дешевле купимъ.

Они взяли деньги и стали отходить отъ лавки. Турокъ выскочилъ изъ-за прилавка, схватилъ Николая Ивановича за руку и совалъ ему феску. Но оказалось, что турокъ соглашается отдать феску за меджидіе, а армянинъ требуетъ съ меджидіе сдачи два піастра, вслдствіе чего армянинъ вырвалъ изъ рукъ Николая Ивановича феску и опять кинулъ ее турку въ бороду. Они сдлали уже нсколько шаговъ отъ лавки, но турокъ нагналъ ихъ, вручилъ снова феску и при ней серебряный піастръ. Карапетъ стоялъ на своемъ и требовалъ не одинъ, а два піастра сдачи, но Николай Ивановичъ сунулъ турку меджидіе, и феска была куплена.

— Карапетъ! Глаша! Я. надну теперь феску на голову да такъ и пойду на базаръ, а шапку спрячу въ карманъ, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Вдь можно, Карапетъ Аветычъ?

— А отчего нельзя, дюша мой? — отвчалъ армянинъ. — Иды, иды… Первый почетъ теб будетъ, — и онъ надлъ на своего постояльца феску.

— Николай! Полно теб дурака-то ломать! Ну, теб не стыдно! Словно маленькій, — протестовала Глафира Семеновна, но мужъ такъ и остался въ феск.

Они продолжали путь. По дорог попалось старое турецкое кладбище съ полуразвалившеюся каменной оградой, кладбище, какихъ въ Стамбул много. Изъ-за ограды выглядывали дв закутанныя турчанки съ смющимися молодыми глазами. Он пришли навстить могилы своихъ родственниковъ, сидли около памятника и ли изъ бумажнаго тюрика засахаренные орхи, смотря на прохожихъ.