В гостях у турок

Лейкин Николай Александрович

— Скажи ему: что русскому здорово, то турку смерть. Да вовсе и не жарко здсь. Разв мы такой банный жаръ у себя въ баняхъ выдерживаемъ?

Бритоголовый банщикъ оскалилъ зубы и спросилъ Николая Ивановича что-то по-турецки. Армянинъ Карапетъ тотчасъ-же перевелъ:

— Онъ тебя спрашиваетъ, хорошо ли теб, не жарко-ли очень?

— Іокъ (то есть: нтъ)! — отрицательно покачалъ головой Николай Ивановичъ.

Въ бан, и на самомъ дл, не было очень жарко. Въ русскихъ баняхъ иногда бываетъ много жарче.

— Ну, теперь выбирай себ фонтанъ,

чтобы мыться, дюша мой, — сказалъ Николаю Ивановичу Карапетъ и кивнулъ на мраморныя блыя въ четверть аршина вышины ложа, идущія вдоль стнъ и замняющія собою наши банныя скамейки. Въ стн то тамъ, то сямъ были устроены краны, изъ которыхъ текла уже приготовленная теплая вода, струясь въ мраморныя раковины, которыя играли роль нашихъ тазовъ и ведеръ, и изъ которыхъ мылись; На ложахъ этихъ опять таки лежали красныя тла и по нимъ возили взмыленными губками банщики.

Карапетъ грузно повалился на мраморное ложе около раковины съ краномъ. Легъ рядомъ съ нимъ около другого крана и Николай Ивановичъ, бормоча:

— Вдь вотъ по нашему, по-русски прежде всего водой окатиться слдовало-бы…

— Лежи, лежи, дюша мой. Хамамджи (банщикъ, теб всякій удовольствіе сдлаетъ, — говорилъ ему Карапетъ, съ наслажденіемъ хлопая себя по тлу.

— Да ладно ужъ, будемъ туретчиться, будемъ изъ себя турку разыгрывать.

Банщики приступили къ длу. Прежде всего они взяли по маленькой мдной чашечк емкостью стакана въ два и начали поливать лежавшаго Николая Ивановича теплой водой. Въ особенности старалась бритая голова. Онъ скалилъ зуби, улыбался, нсколько разъ бормоталъ что-то по-турецки, произнося слова «московлу» и «руссіели» (т. е. москвичъ, русскій). Посл поливанія банщики надли на руки шерстяныя перчатки и стали растирать тло, то и дло заискивающе заглядывая въ лицо Николаю Ивановичу и бормоча что то по-турецки.

— Что они мн говорятъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Они спрашиваютъ, дюша мой, хорошо-ли теб,- отвчалъ тотъ.

— Ахъ, вотъ что! Да, да… Хорошо… Эветъ… (то-есть: да). Шюкюръ! (то-есть: спасибо), — сказалъ имъ Николай Ивановичъ.

Когда тло было вытерто, началось мытье головы. Бритый банщикъ взялъ громадный кусокъ мыла и этотъ кусокъ запрыгалъ по голов Николая Ивановича, тогда какъ другой банщикъ поливалъ на голову изъ чашечки воду. Кусокъ мыла игралъ въ рукахъ бритаго банщика, какъ у жонглера, катался вокругъ головы и шеи, подпрыгивалъ, и черезъ минуту Николай Ивановичъ очутился весь въ душистой мыльной пн. Турецкія фразы — хорошо-ли ему то и дло повторялисъ банщиками.

— Эветъ! Шюкюръ! — кричалъ имъ въ отвтъ Николай Ивановичъ.

Но вотъ голова вымыта и началось мытье тла: одинъ банщикъ теръ мыльной губкой, тогда какъ другой вслдъ за нимъ по тому-же мсту проходилъ руками, не налегая, какъ у насъ въ русскихъ баняхъ, а тихо, нжно, еле касаясь ладонями и пальцами, и опять вопросы, хорошо-ли «московлу».

— Эветъ! Эветъ! — кряхтлъ Николай Ивановичъ.

Мытье кончилось и начались окачиванья изъ

чашечекъ. Николая Ивановича переворачивали разъ пять и все окачивали, наконецъ, подняли, посадили и навили ему на голову чалму изъ двухъ полотенецъ.

LXXX

— Батюшки, посвятили! Матушки, посвятили! Карапетъ! Смотри: въ турка меня посвятили! Вотъ еслибы жена-то видла! — восклицалъ Николай Ивановичъ, очутившись въ чалм. — Теперь мн стоитъ только кобыльяго молока попить — и совсмъ я буду турокъ.

— Турки, дюша мой, кобылье молока не пьютъ, — отвчалъ Карапетъ.

— А какая-же еще турецкая присяга есть? Ахъ, да… Феска… Купи мн завтра турецкую феску.

— Купимъ, купимъ, все теб купимъ, эфендимъ, и феску купимъ, и кальянъ купимъ, и коверъ для удовольствія купимъ. А теперь пойдемъ въ жаркая баня грться. Хочешь въ жаркая баня?

Карапетъ поднялся съ каменнаго приступка, на которомъ лежалъ, и опятъ влзъ на котурны. Николай Ивановичъ отвчалъ:

— А разв есть еще жарче этой бани? Тогда, разумется, хочу.

По сдланному Карапетомъ знаку Николай Ивановича подняли и повели къ двери, сдланной въ стн мыльной. Надтая на него юбка изъ полотенецъ свалилась съ него, но онъ ужъ не позволялъ больше банщикамъ одвать его…

— Наднь, дюша мой, деревянная сапоги… Тамъ ты какъ овечье мясо безъ сапоги изжариться можешь, — совтовалъ ему Карапетъ.

— Не изжарюсь. Это только турки жарятся, — похвалялся Николай Ивановичъ.

Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули въ маленькую келью съ каменнымъ поломъ и стнами и опять захлопнули ее. Въ дверяхъ было окошечко со стекломъ. Банщики подошли къ окошечку и кричали по-турецки, спрашивая, хорошо-ли ихъ кліенту, жарко-ли. Карапетъ тотчасъ-же перевелъ вопросы, а Николай Ивановичъ, стоя у окошка, отрицательно покачалъ головой и во все горло заоралъ изъ кельи:

— Іокъ!

Черезъ дв минуты его выпустили изъ кельи всего краснаго.

— Есть еще больше горячая комната, сообщилъ ему Карапетъ. — Хочешь туда, эфендимъ?

— Веди. Въ лучшемъ вид хочу.

— Наднь, дюша мой, юбку, наднь деревянная сапоги. Ей Богу, тамъ никакой человкъ безъ деревянные сапоги не выдерживаетъ.

— Это ты, можетъ быть, про турецкаго человка говоришь? Такъ. А русскій выдержитъ. Ужь у насъ по четвергамъ татары въ бан какъ парятся! Такъ насдаютъ на каменку, что волосъ крутится, а для меня это первое удовольствіе. Веди.

Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Т улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стн и впихнули его за эту дверь тмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.

— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели теб не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.

— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дл, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.