В полночь упадет звезда
Шрифт:
При этом они, впрочем, исходят из очень здравого суждения, что не бывает человека без недостатков. Мой недостаток? Насмешливость, склонность к иронии, сарказму, короче, язвительность. Но, в сущности, я, по их мнению, ничем не хуже других. И эта снисходительность в оценках бесит меня, заставляет еще больше ненавидеть их, ненавидеть за то, что они лучше меня, за то, что с этой точки зрения я чувствую себя ниже их.
Видишь, я пишу тебе ничего не скрывая. Перечитав написанное здесь, я ужаснулся тому, что осмелился доверить всё это бумаге. Но, пойми меня, я больше не могу!.. Месяцами думать об одном и том же, месяцами терзаться одними и теми же сомнениями, не имея рядом никого, кому можно было бы открыться. Это ужасно! Поэтому, когда появилась неожиданная возможность поговорить с тобой хотя бы таким способом, я очень обрадовался. Наконец-то представился удобный случай «исповедаться» перед тобой, единственным существом, которое знает меня лучше других и, понимая, не осудит.
Эта потребность излить свои муки была сильнее страха перед возможным риском. Впрочем, чтобы быть до конца искренним, этот риск кажется мне незначительным. Человек, которому я доверяю письмо, по-моему, слишком наивен, чтобы распечатать его.
Дорогая моя, кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Может быть позже, значительно позже. Может быть! Почему? Потому что в минуту полного отчаяния у меня появилась исключительная возможность осуществить свой план. Если бы я верил в бога и в дьявола, я был бы убежден, что сам сатана пришел мне на помощь.
Но лучше я расскажу тебе, что со мной произошло. Два-три дня тому назад один из тех, кто работает так же, как и я здесь, в штабе, завел со мной довольно скучный разговор, представь только себе, об астрономии. Слово за слово, мы разговорились и в конце концов, к моему крайнему удивлению, мой собеседник рассказал мне со множеством подробностей о том несчастном случае в Яссах. Изложив всю историю, он сказал тоном, не терпящим возражений, что, если я не хочу, чтобы эта история дошла до Второго отдела, мне придется согласиться с его предложением.
И какое, ты думаешь, предложение он мне сделал?
Чтобы в тот день и час, который он назначит, я перешел бы к немцам. Представляешь себе, как я обрадовался. Разумеется, я не стал говорить об этом и ответил, что в принципе согласен, но сомневаюсь в удачном исходе. Он заверил меня, что всё обойдется хорошо, так как он знает участок, где можно перейти линию фронта без всякого риска.
Я спросил его, когда назначен переход. Он ответил, что самое большее через сорок восемь часов, а возможно и раньше.
Так что, моя дорогая, теперь я весь — ожидание!
Я знаю, что многим рискую, хотя он и пытался меня успокоить. Но я полон решимости. У меня есть причина думать, что и он очень заинтересован в том, чтобы я добрался на ту сторону целым и невредимым.
Скажи сама: разве всё это не похоже на сказку? Я уже не говорю о том чувстве удовлетворения, которое я испытываю теперь, зная, что здесь, под носом у Второго отдела, немецкий агент делает свое дело. Этот субъект чувствует себя в полной безопасности, потому что сам черт — извини меня, пожалуйста, за это выражение — не сможет заподозрить его. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется смеяться. Не правда ли, весело смотреть, как шпион водит всех за нос, выдавая себя за того, кем он никогда не был?
Теперь, когда ты знаешь все подробности, ты понимаешь, почему я говорю, что это последнее письмо, которое ты получишь от меня. Сойдет ли всё благополучно? Один бог знает! Если мне удастся перейти линию фронта и добраться до Германии, я надеюсь, что найдется способ известить тебя о том, где я, и ты сможешь меня разыскать, если решишься бежать из Румынии. Я уверен, что такие возможности существуют и что на некоторое время они еще сохранятся. Нам часто приходилось встречать здесь группы беженцев или перемещенных лиц, возвращающихся домой. Значит, если ты захочешь последовать за мной, ты сумеешь это сделать.
Дорогая моя Ралука, увижу ли я тебя когда-нибудь? Я очень люблю тебя и никогда не перестану любить, что бы ни случилось. Твоя фотография будет для меня и там поддержкой и надеждой. Я только это унесу с собой: твою фотографию… Нет, я унесу еще и другое: воспоминания о счастливых минутах, которые ты дала мне. Большим счастьем было бы для меня получить от тебя несколько строк. Но пока вернется из отпуска податель этого письма, я буду на той стороне, или меня не будет совсем. Поэтому не отвечай мне.
Я обнимаю тебя издалека и прошу хоть иногда думать обо мне.
Силе».
Уля Михай прочел письмо и теперь расхаживал по кабинету капитана Георгиу из одного конда в другой. Его лицо ничем не выдавало чувств, которые владели им. Оно только стало строже, а глаза блестели сильнее обычного. В нем боролись два противоречивых чувства. С одной стороны, — удовлетворение, с другой — растущая тревога Удовлетворение тем, что есть доказательство его правоты; растущая тревога потому, что теперь, больше чем когда-либо, он отдавал себе отчет в том, что ему приходится бороться с чрезвычайно ловким и опасным врагом. Таким ловким, что до сих пор, всякий раз, когда он решался действовать, ему удавалось успешно решать свою задачу.
Единственное удовлетворение, которое получил Уля в борьбе с неизвестным врагом, было убеждение, что, в отличие от капитана Георгиу, он не дал себя обмануть и, не приняв Барбу за настоящего агента Абвера, не впал в ошибку. Он не поверил в то, что со смертью Барбу его задача выполнена. Наоборот, он был убежден в обратном. Он и остался здесь для того, чтобы добиться своего — раскрыть и арестовать подлинного агента Абвера, которого все, в том числе и генерал, видели в Барбу. Чтобы разубедить их, надо было иметь доказательства. Этих доказательств у него не было.
И вот теперь — письмо Барбу. Доказательство, которого не сможет оспаривать ни капитан Георгиу, ни капитан Смеу. Тем более этот последний, который особенно горячо ратовал за арест Барбу.
От этих размышлений Улю отвлек капитан Георгиу, который в чрезвычайно хорошем настроении вошел в кабинет:
— Вы еще здесь? А я и забыл про вас. Прочли письмо? Ничего интересного, не так ли?
— Я прочел письмо, господин капитан, и ждал вас. Наоборот, письмо весьма интересное.
— Что вы говорите? Ну, рассказывайте!